Последний платеж - Дюма Александр - Страница 38

• Предыдущая
• 38/45
• Следующая

Действительно, верный данному обязательству, другой Дантес — Жорж-Шарль или «барон Баверваард» — не проявлял никаких признаков политической активности за все это время. Поручительство, сделанное за него принцем Луи, как видно, возымело свое действие. Он, устрашенный двойной угрозой, спрятался, видимо, в какую-нибудь щель, каких немало в Париже, и либо делал там что-то втихомолку, либо вообще выжидал, что будет дальше.

Эдмон тоже по-своему был верен слову. Вручая принцу еще свой второй миллионный чек, он сказал:

— Если я обнаружу, что кто-то из вас нарушил договоренность, я просто физически уничтожу, наконец, этого неисправимого оборотня… А против тех денег, какие даю вам сейчас, я пущу в ход другие, сколько понадобится, чтобы нейтрализовать произведенное ими действие.

Ради проверки и наблюдения за тем, как выполняются партнерами его обязательства, Эдмон остался в Париже на все время избирательной кампании, а Гайде уехала к сыну на остров.

Он теперь много реже виделся и с месье Жаном. Хотя настоящего разрыва и не произошло, но отношения заметно охладились. Встречаясь в кафе «Режанс», они уже не садились играть друг с другом, месье Жан избирал себе других шахматных противников, а после игры не происходило и прежних долгих, жарких бесед на политические и философские темы.

Зато он ощутимо сблизился с Виктором Гюго, который оказался в самом деле во многом единомышленником Эдмона.

Некоторая экзальтированность ощущалась в его манерах, но никакого наигрыша не было в его словах, обращенных к Эдмону после знакомства.

— Молодой русский литератор, нас познакомивший, был совершенно прав, когда охарактеризовал меня, как человека на перекрестке, на развилке дорог. Вслед за моим дорогим отцом я чтил человека, который в своем первом манифесте назвал себя так: «Я волею народа император французов Наполеон…» Для этого нужна была не только смелость, но и ум. А ум — высшее достояние и достижение человечества всегда импонирует и покоряет… Даже умный враг не столь уж противен и ненавистен, как враг глупый, тупой, быкоподобный… Однако чем старше я становлюсь, чем обстоятельней разбираюсь в устройстве человеческого общества и в своих собственных тяготениях, взглядах, тем страшнее становится для меня личность Великого Императора, посмевшего заявить, что он поставлен на свою головокружительную высоту, на Монблан власти «волею народа!» Если бы хоть написал он чуть скромнее — «Волей истории» или «волей Судьбы!» А так узурпировать не только власть саму по себе, но узурпировать также и «волю народа», — вот что породило первую трещинку в моем благоговении перед Исполином! Уж если набрался дерзости поставить ножки своего кресла на головы тридцати миллионов людей, притом каких людей — сынов великой революции, которые смели многовековое идолище феодализма, — так не издевайся над ними вдвойне, не изображай свое более чем дерзкое деяние следствием «желания», «воли» народа, чуть ли не слезной его просьбой… Вот где иссяк ум и такт Наполеона, вот где я чуть не вскричал возмущенно, вчитываясь в этот манифест: «Не уберегся от лицемерия и он!» А прибегнув к лицемерию сам, как мог воспрепятствовать он буйному росту и процветанию лицемерия и вокруг него, во всей присвоенной им себе Франции, в, почти всей присвоенной Европе? Бывало, вслед за отцом я до хрипоты кричал: «Вива, Наполеон!» Бывало желание и голову сложить за этого человека…

— Как и у меня… — невольно вырвалось у Эдмона.

— Вероятно, такие чувства и мысли не были чьим-то особым достоянием, — задумчиво усмехнулся Гюго. — Потребность чтить и повиноваться — просто непостижима в человеке!

— Такая потребность совершенно естественна в отношении Божества… — уронила Гайде. И Гюго оценил ее реплику, одобрил ее.

— Да, но она противна и разуму, и природе в отношении людей! Найдя этот манифест Наполеона, я в нем почти разочаровался.

Сейчас, в дни торжества бонапартистов Гюго был одним из немногих, кто последовательно и упорно сопротивлялся их действиям и успехам.

Это он выступил с гневным протестом, когда обсуждалось предложение о всенародном голосовании кандидатур на должность президента.

— Президент республики должен быть главным слугой народа… Слуги народа-депутаты и должны выбирать его из своей среды… Чем меньше будет избравшее его большинство, тем скромнее и исполнительнее будет он, всего лишь глава исполнительной власти! Аппарата, исполняющего волю избранников народа — депутатов! Тем придирчивее и требовательнее смогут быть к нему и законодатели-депутаты Национального собрания, давшие ему исполнительные полномочия. Но если кандидат в президенты соберет хотя бы несколько миллионов голосов французов и хотя бы на миллион голосов опередит своих соперников — это уже способно вскружить ему голову. Он уже может вообразить себя не просто уполномоченным парламента, а кем-то вроде всенародного избранника и повторить дерзкий, в корне ошибочный тезис Наполеона о том, что он стал императором «волею народа!» Возомнить себя «законодателем!»

Всем и депутатам и гостям Пале-де-Бурбон, среди которых был и Эдмон, было ясно, против кого выступает знаменитый Виктор Гюго, уже дважды избранный в Национальное собрание в Париже.

Уже велика была его популярность в народе, веским и убедительным его писательский голос, но в каком-то странном самогипнозе и самоуспокоении парламент Франции постановил избрать президента всенародным плебисцитом. Всего лишь сто с небольшим голосов было подано за мысль Гюго и более шестисот — против…

Когда, принеся присягу, вновь избранный и утвержденный президент республики Франции принц Луи-Наполеон Бонапарт сошел с трибуны и начал обходить ряды депутатов, пожимая руки тем, кто по его мнению этого заслуживал, он протянул свою ладонь также и Виктору Гюго, «коллеге» по его избранию от округа Сены.

Гюго отвернулся и крикнул в зал:

— Он вам покажет, что такое президент «волею народа!»

Но и Кавеньяк, которому принц Бонапарт протянул руку, тоже отверг эту честь.

Тут, однако, новый президент уже нашелся:

— Быть может, вы боитесь запачкать мою руку кровью ваших июньских жертв, господин генерал? Не беспокойтесь, мне будет гораздо легче ее отмыть, чем вам…

Не все расслышали эту слегка шепеляво и с заиканием произнесенную фразу, но Кавеньяк, побагровев, вскочил и поспешил к выходу.

Эдмон дождался выхода в кулуары ставшего очень симпатичным ему Виктора Гюго, хотя по существу они оказались в разных лагерях. Это была уже не первая их встреча, были и споры, разногласия, но что-то влекло их друг к другу.

По выходе из гудящего и жужжащего зала заседаний вновь избранный президент Франции не поленился отыскать в толпах гостей и депутатов также и Эдмона, которому он посылал личное приглашение.

Он застал графа как раз беседующим с Виктором Гюго, но не смутился и снова протянул писателю руку:

— Я знаю и не забываю, месье Гюго, что ваш отец был верным соратником моего дяди-императора… Нам, думаю, тоже следует быть друзьями.

Но Гюго и тут оказался на высоте:

— Господин президент, у меня еще не было возможности удостовериться в ваших добрых намерениях… Что до моего отца, то дети не обязаны повторять ошибки своих родителей.

На счастье принц Луи мог передвинуть протянутую руку в сторону Эдмона и тем спасти, как говорят, «свое лицо».

Эдмон пожал руку принца и даже поздравил его с избранием, но произнес при этом слова, которым Виктор Гюго наверняка внутренне зааплодировал:

— Я поддерживаю весьма важную и ценную мысль господина Гюго, что и вы не должны повторять ошибок родителей и даже ваших дядей…

Было общеизвестно, как много навредил себе и сам Наполеон Первый и его немалочисленные братцы — все в совокупности дядюшки нового президента Франции, своей маниакальной погоней за властью.

Реплика графа была остра и полезна, и принц не счел нужным на нее обидеться. Он только усмехнулся:

— Главной и роковой ошибкой Наполеона был поход на Москву… Я не намерен связываться с Россией, и не только потому, что знаю о ваших симпатиях к этой стране, дорогой граф.

• Предыдущая
• 38/45
• Следующая