Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса] - Ремарк Эрих Мария - Страница 47

• Предыдущая
• 47/88
• Следующая

Солнце стояло низко. Оно окрасило багровым цветом окна города. Целая улица, которая не пострадала во время бомбежек, светилась, словно дома пылали изнутри. В реке отражалось тревожное небо.

— А где он поет?

— На той стороне. Там, где стоят деревья.

Рут Холланд устремила неподвижный взгляд сквозь колючую проволоку на то, что было «на той стороне»: луг, поля, горстка деревьев, крестьянский дом под соломенной крышей и дальше, на холме, белый низкий домик с садом.

Бухер смотрел на нее. Солнечный свет сделал ее изможденное лицо чуть мягче. Он достал из кармана корку хлеба.

— Рут! Держи! Бергер дал мне это для тебя. Сегодня. Лишняя порция.

Он ловко бросил корку сквозь проволоку. Лицо ее дрогнуло. Корка лежала рядом с ней. Она ничего не отвечала.

— Это твой хлеб, — выговорила она наконец с трудом.

— Нет. Я уже съел свой.

Она глотнула.

— Ты только говоришь так…

— Да нет же, правда нет! — Он видел, как пальцы ее потянулись к корке.

— Ешь медленно. Так получается больше.

Она кивнула, уже жуя.

— Я и не могу быстро жевать. У меня опять выпал зуб. Они просто выпадают и все! И даже не больно. Это уже шестой.

— Если не больно, значит, ничего страшного. В нашем бараке у одного загноилась вся челюсть. Он все время стонал, пока не умер.

— У меня скоро совсем не останется зубов.

— Можно ведь вставить искусственные. У Лебенталя тоже вставная челюсть.

— Я не хочу вставную челюсть.

— А почему бы и нет? Многие ходят с протезами. В этом действительно ничего страшного нет, Рут.

— Никто мне здесь не будет делать протезы.

— Здесь, конечно, нет. А потом — можно будет заказать. Есть прекрасные протезы. Гораздо лучше, чем у Лебенталя. У него старый. Почти двадцать лет. Сейчас делают совсем другие — такие, что их совсем не чувствуешь. Они крепко держатся и выглядят лучше, чем настоящие зубы.

Рут доела хлеб и медленно обратила взгляд своих тусклых глаз к Бухеру.

— Йозеф… Ты действительно веришь, что мы когда-нибудь выберемся отсюда?

— Конечно! Еще как верю! 509-й тоже в это верит. Мы теперь все в это верим.

— А что потом?

— Потом… — Бухер еще никогда не заглядывал так далеко в будущее. — Потом мы будем на свободе, — произнес он, хотя и сам вряд ли смог бы по-настоящему представить себе это.

— Нам опять придется скрываться. Они опять начнут охотиться за нами. Как охотились раньше.

— Они больше не будут охотиться за нами.

Она долго молча смотрела на него.

— И ты в это веришь?

— Да.

Она покачала головой.

— Может, они и оставят нас в покое на некоторое время. Но потом они опять примутся за нас. Они не знают ничего другого…

Дрозд вновь запел. Его четкая, сладостная песнь была невыносима.

— Они больше не будут охотиться за нами, — повторил Бухер. — Мы будем вместе. Мы уйдем из лагеря. Забор из колючей проволоки снесут. Мы пересечем вон ту дорогу, и никто не будет в нас стрелять. Никто не вернет нас обратно. Мы пойдем через поля, войдем в какой-нибудь дом, такой, как тот белый, на той стороне, и сядем на стулья…

— Стулья…

— Да. На настоящие стулья. Там будет стол и фарфоровые тарелки, и огонь в камине…

— И люди, которые нас прогонят…

— Они не прогонят нас. Там будет кровать с одеялами и чистыми простынями. И хлеб, и молоко, и мясо…

Бухер заметил, что лицо ее исказилось.

— Ты должна в это верить, Рут, — произнес он беспомощно.

Она плакала без слез. Глаза ей просто заволокло какой-то мутной, дрожащей пеленой.

— В это так трудно поверить, Йозеф.

— Ты должна верить, — повторил он — Левинский принес новости: американцы и англичане уже давно перешли Рейн. Они придут. Они освободят нас. Скоро.

Сумерки наступили неожиданно. Солнце коснулось верхушки горы, и город мгновенно погрузился в голубую тьму. Окна погасли. Река затаилась. Все вокруг затихло. Умолк даже дрозд. Только небо ожило, разгорелось. Облака превратились в перламутровые кораблики. Широкие лучи, протянувшиеся к ним из-за горы, казались сотканными из света ветрами, которые гонят кораблики в багровую пропасть заката. Один из этих последних лучей упал на маленький белый домик, стоявший на холме, и он еще долго мерцал среди всеобщего мрака, словно маяк, такой близкий и в то же время такой далекий.

Они заметили птицу, когда она была уже совсем рядом — маленький черный комок с крыльями. Они увидели ее на фоне огромного неба; она взметнулась вверх, а потом вдруг, словно передумав, бросилась к земле; они увидели ее, и оба почувствовали, что надо что-то сделать, но даже не успели понять, что: ее четкий силуэт вдруг оказался совсем близко — маленькая головка с желтым клювом, расправленные крылья и круглая грудка, полная мелодий, — и в тот же миг раздалось легкое потрескивание; из заряженной электричеством колючей проволоки брызнули искры, крохотные, бледные, но смертельно опасные, и от птицы не осталось ничего, кроме обугленного кусочка мыса, повисшего на проволоке, у самой земли, крохотной лапки и клочка крыла, которое одним-единственным неосторожным взмахом разбудило смертью

— Это был дрозд, Йозеф!..

Бухер увидел ужас в глазах Рут Холланд.

— Нет, Рут, — проговорил он поспешно. — Это была другая птица. Это не дрозд. И даже если это был дрозд, то не тот, который пел, наверняка не тот, Рут, не наш дрозд…

— Ты уже, наверное, подумал, что я про тебя забыл, а? — спросил Хандке.

— Нет.

— Вчера было уже поздно. Но у нас еще есть время. Времени донести на тебя больше чем достаточно. Завтра, например. Целый день.

Он стоял перед 509-м.

— Ну что скажешь, миллионер? Швейцарский миллионер!.. Не волнуйся, они выколотят эти денежки из твоих почек, франк за франком.

— А зачем их выколачивать? Их можно получить гораздо проще. Я подписываю бумагу, и они мне больше не принадлежат. — 509-й твердо посмотрел Хандке в лицо. — Две с половиной тысячи. Это большие деньги.

— Пять тысяч, — поправил его Хандке, — для гестапо. Или ты думаешь, они захотят с тобой поделиться?

— Нет. Пять тысяч для гестапо, — подтвердил 509-й.

— А для тебя — кузлы и крест, и бункер, и Бройер со своими методами. А потом виселица.

— Это еще неизвестно.

Хандке рассмеялся.

— А что же еще? Почетная грамота? За запрещенные деньги?

— Нет, конечно. — Он все еще смотрел Хандке в лицо. Ему и самому казалось странным, что он не испытывает страха, хотя понимает, что жизнь его зависит от Хандке. Все его чувства вдруг заглушила ненависть. Не та мутная, слепая, маленькая ненависть — повседневная грошовая ненависть одной отчаявшейся, умирающей от голода твари к другой, — нет, он почувствовал в себе холодную, ясную, интеллигентную ненависть; он почувствовал ее так остро, что вынужден был опустить глаза, боясь, как бы Хандке не прочел ее в них.

— Ну, а что же тогда? Ты можешь мне сказать, ты, хитрожопая обезьяна?

509-му ударил в нос запах из рта Хандке. Это тоже было странным: вонь Малого лагеря почти совершенно исключала возможность какого-либо индивидуального запаха. 509-й понимал, что воспринимает этот запах не потому, что он сильнее царившего здесь запаха трупов; его обоняние выделило этот запах, потому что он ненавидел Хандке.

— Ты что, язык проглотил от страха?

Хандке пнул его в голень. 509-й не отпрянул назад.

— Я не думаю, что меня будут пытать, — произнес он спокойно и снова посмотрел Хандке в глаза. — Это было бы нецелесообразно. Я могу умереть раньше времени. Я слишком слаб и уже совсем не гожусь для их методов. В этом сейчас мое преимущество. Гестапо придется подождать со всем этим; я им нужен — до тех пор, пока деньги не окажутся в их руках. Я ведь единственный, кто может распоряжаться деньгами. В Швейцарии у гестапо нет власти. До тех пор, пока они не получат деньги, я в безопасности. А чтобы их получить, им понадобится некоторое время. А за это время многое может измениться.

• Предыдущая
• 47/88
• Следующая