Черный обелиск - Ремарк Эрих Мария - Страница 48

• Предыдущая
• 48/97
• Следующая

– Каков курс доллара? – спрашиваю я. – Ты звонил?

– Поднялся на пятнадцать тысяч марок против сегодняшнего утра. Если так пойдет дальше, мы сможем заплатить Ризенфельду по векселю, продав одно маленькое надгробие.

– Чудеса. Жалко, что мы не задержали часть денег. Теряешь необходимый энтузиазм. Верно? Георг смеется:

– И необходимую деловую серьезность. Разумеется, это не относится к Генриху. Что ты делаешь сегодня вечером?

– Пойду к Вернике. Там, по крайней мере, не думаешь ни о серьезности, ни о комизме наших деловых операций. Там наверху речь идет только о человеческом бытии. Всегда только о бытии в целом, о полноценном существовании, о жизни, и только о жизни. И помимо этого – ни о чем. Если там пожить некоторое время, то наша нелепая деловая возня и торговля из-за пустяков показались бы сумасшествием.

– Браво! – восклицает Георг. – За такую глупость ты заслужил еще стакан ледяного пива. Сударыня, прошу вас повторить.

Седая голова фрау Кроль высовывается из окна.

– Хотите получить по рулетику свежего рольмопса с огурцом?

– Безусловно. И кусок хлеба в придачу. Этот легкий завтрак хорош при всех видах мировой скорби, – отвечает Георг и передает мне стакан. – Ты страдаешь ею?

– Каждый приличный человек в моем возрасте непременно страдает мировой скорбью, – решительно отвечаю я. – Это право молодости!

– А я думал, что у тебя молодость украли, когда ты был в армии.

– Верно. С тех пор я ищу ее и не могу найти. Поэтому у меня двойная мировая скорбь. Так же как ампутированная нога, она болит вдвое сильнее.

Пиво чудесное, холодное. Солнце печет нам головы, и вдруг, невзирая на всю мировую скорбь, наступает мгновение, когда жизнь подходит к тебе вплотную и ты с изумлением смотришь в ее золотисто-зеленые глаза. Я благоговейно допиваю свой стакан. Мне кажется, что каждая клетка моего тела приняла солнечную ванну.

– Мы то и дело забываем, что живем на этой планете лишь недолгий срок,

– говорю я. – И потому страдаем совершенно ложным комплексом мировой скорби. Словно нам предстоит жить вечно. Ты это замечал?

– Ну еще бы! В том-то и состоит главная ошибка человечества. Люди, сами по себе вполне разумные, дают возможность каким-то презренным родственникам получать по наследству миллионы долларов, вместо того чтобы самим еще при жизни воспользоваться этими деньгами.

– Хорошо! А что бы Ты сделал, если бы знал, что завтра умрешь?

– Понятия не имею.

– Не знаешь? Ладно, один день – это, может быть, слишком мало. Ну, а что бы ты сделал, зная, что умрешь через неделю?

– И тогда не представляю.

– Ведь что-нибудь ты бы сделал? Ну, а если бы у тебя был в запасе месяц?

– Вероятно, продолжал бы жить, как живу теперь, – говорит Георг. – Иначе у меня весь этот месяц было бы такое чувство, что я до сих пор жил не так, как следовало.

– У тебя был бы целый месяц, чтобы это исправить.

Георг качает головой:

– Целый месяц, чтобы раскаиваться.

– Ты мог бы продать наш склад Хольману и Клотцу, уехать в Берлин и в течение целого месяца вести среди актеров, художников и шикарных шлюх сногсшибательную жизнь.

– Денег у меня не хватило бы и на неделю. А дамы оказались бы просто девицами из баров. И потом обо всем этом я предпочитаю читать. Фантазия никогда нас не обманывает. Ну, а ты? Что бы ты стал делать, если бы знал, что через месяц умрешь?

– Я? – повторяю я растерянно.

– Да, ты.

Я озираюсь. Передо мною сад, зеленый и жаркий, пестреющий всеми красками середины лета, проносятся ласточки, бесконечно синеет небо, а сверху, из окна, на нас глазеет старик Кнопф, который только что очнулся после пьянства; он в подтяжках и клетчатой рубашке.

– Мне нужно подумать, – говорю я. – Сразу я не могу ответить. Это слишком трудно. Сейчас у меня такое чувство, что я просто взорвался бы, если бы знал это наверняка.

– Размышляй, но в меру, не то нам придется отправить тебя к Вернике. Но не для того, чтобы ты играл там на органе.

– А ведь так оно и есть, – говорю я. – Действительно так и есть! Если бы мы знали точно заранее час своей смерти, мы бы сошли с ума.

– Еще стаканчик пива? – спрашивает фрау Кроль, высовываясь из кухонного окна. – Есть и малиновый компот. Свежий.

– Спасен! – восклицаю я. – Только вы меня спасли, сударыня. Я чувствовал себя как стрела, устремленная к солнцу и к Вернике. Слава Богу, все еще на своих местах! Ничто не сожжено! Милая жизнь еще играет вокруг нас бабочками и мухами, она не превратилась в прах и пепел, она здесь, со всеми своими законами, и даже с теми, которые мы навязали ей, как сбрую – чистокровному рысаку. И все-таки к пиву не давайте нам малинового компота, пожалуйста! А вместо этого кусок плавленого гарцского сыра. Доброе утро, господин Кнопф! Каков денек? Что вы думаете насчет жизни?

Кнопф смотрит на меня вытаращив глаза. Лицо у него серое, под глазами

– мешки. Через минуту он сердито качает головой и закрывает окно.

– Зачем-то он был тебе нужен?

– Да, но только сегодня вечером.

Мы входим в ресторан Эдуарда Кноблоха.

– Посмотри-ка! – говорю я и сразу останавливаюсь, словно налетел на дерево. – Жизнь, как видно, и такие штучки подстраивает. Следовало бы это помнить!

В погребке, за одним из столиков, сидит Герда, перед ней букет оранжевых лилий. Она одна и как раз отрезает себе кусок от седла косули, величиной чуть не с этот стол.

– Ну что ты скажешь? – обращаюсь я к Георгу. – Разве здесь не пахнет предательством?

– А было что предавать? – спрашивает Георг, в свою очередь.

– Нет. А вот насчет обманутого доверия…

– А было доверие?

– Брось, Сократ ты этакий! – отвечаю я. – Разве ты не видишь, что это дело толстых лап Эдуарда?

– Да уж вижу. Но кто, собственно, тебя предал? Эдуард или Герда?

– Конечно, Герда! Кто же еще? Обычно тут бывает виноват не мужчина.

– И женщина тоже нет.

– А кто же?

– Ты сам. Никто, кроме тебя.

– Ладно, – отвечаю я. – Тебе легко говорить. Тебе-то не изменяют, ты сам изменяешь. Георг самодовольно кивает.

– Любовь – вопрос чувства, – назидательно замечает он, – не вопрос морали. Но чувство не знает предательства. Оно растет, исчезает, меняется – где же тут предательство? Это же не контракт. Разве ты не осточертел Герде своими жалобами на Эрну?

– Только в самом начале. Ведь скандал в «Красной мельнице» разыгрался тогда при ней.

– Ну так нечего теперь ныть. Откажись от нее или действуй.

Рядом с нами освободился столик. Мы усаживаемся. Кельнер Фрейданк убирает грязную посуду.

– Где господин Кноблох? – спрашиваю я. Фрейданк озирается:

– Не знаю. Он все время сидел за столом вон с той дамой.

– Как просто, а? – говорю я Георгу. – Вот до чего мы дошли. Я – естественная жертва инфляции. Еще раз. Сначала Эрна, теперь Герда. Неужели мне суждено быть вечным рогоносцем? С тобой таких шуток ведь не случается.

– Борись! – заявляет Георг. – Еще ничего не потеряно. Подойди к Герде!

– Но каким оружием мне бороться? Могильными камнями? А Эдуард кормит ее седлом косули и посвящает стихи. В качестве стихов она не разбирается, но в пище – увы, очень. И я, осел, сам во всем виноват! Я сам притащил сюда Герду и раздразнил ее аппетит! В буквальном смысле этого слова!

– Тогда откажись, – говорит Георг. – Зачем бороться? Бороться за чувство вообще бессмысленно.

– Вот как? А почему же ты минуту назад советовал мне бороться?

– Оттого, что сегодня вторник. Вон идет Эдуард – в парадном сюртуке и с бутоном розы в петлице. Ты уничтожен.

Увидев нас, Эдуард приостановился. Он косится в сторону Герды, потом приветствует нас со снисходительным видом победителя.

– Господин Кноблох, – обращается к нему Георг. – Правда ли, что верность – основа чести, как сказал наш обожаемый фельдмаршал, или неправда?

– Смотря по обстоятельствам, – осторожно отвечает Эдуард. – Сегодня у нас битки по-кенигсбергски, с подливкой и картофелем. Очень вкусные.

• Предыдущая
• 48/97
• Следующая