Время прощаться - Пиколт Джоди Линн - Страница 43

• Предыдущая
• 43/94
• Следующая

В ответ я рассказала, что когда дикие слоны хотят убить, то используют передние ноги, опускаются на колени, чтобы раздавить свою жертву. А чувствительными задними ногами они гладят упавших слонов — подушечки этих ног зависают над телом и описывают круги, как будто чувствуют что-то, о чем мы можем только догадываться. Я рассказала Томасу, как однажды принесла в лагерь челюстную кость самца, и той же ночью Кефентсе, самец-подросток, ворвался в лагерь, забрал кость и вернул ее на место смерти друга. Рассказала, как в первый год, когда я приехала в заповедник, отошедшего от лагеря японского туриста затоптал разъяренный слон. Когда мы пришли забрать тело, то обнаружили, что слон дежурил над убитым.

Накануне того дня, как Томас должен был лететь домой, я повела его туда, куда раньше никого не водила. На вершине холма стоял огромный баобаб. Местные верят, что, когда создатель позвал всех животных сажать деревья, гиена опоздала. Ей достался баобаб, и она так разозлилась, что посадила его вверх корнями, — как будто они тянутся в небо, вместо того чтобы быть зарытыми в землю. Слоны любят лакомиться корой баобабов, прятаться в их тени. На этом месте были разбросаны кости давно умершего слона по кличке Мотуси.

Я заметила, как Томас замер, когда понял, что видит. Кости блестели в ярком свете солнца.

— Это…

— Да.

Я припарковалась и вылезла из «ленд ровера», пригласив Томаса следовать за мной. В это время суток здесь было безопасно. Томас осторожно прошелся между останками Мотуси, подобрал длинное изогнутое ребро, коснулся кончиками пальцев ноздреватой середины треснувшего тазобедренного сустава.

— Мотуси умер в девяносто восьмом году, но его стадо до сих пор сюда наведывается, — сказала я. — Здесь слоны становятся задумчивыми и тихими… Как и люди, когда приходят навестить чью-то могилу.

Я нагнулась, подняла две части позвоночника и соединила их.

Часть костей унесли хищники, а череп Мотуси мы забрали в лагерь. Оставшиеся кости были такими белыми, что казались торчащими из недр земли ребрами. Я, крякнув от напряжения, вытащила длинную бедренную кость. Не задумываясь о том, что делаем, мы начали собирать кости, пока у наших ног не образовалась целая куча.

Мы работали молча, складывая головоломку в натуральную величину.

Когда она была закончена, Томас взял палку и очертил скелет слона.

— Вот так, — произнес он, отступая назад. — Мы за час сделали то, на что природе понадобилось целых сорок миллионов лет.

Вокруг царил покой, словно мы были окутаны ватой. Садилось, проглядывая из-за тучи, солнце.

— Знаешь, ты могла бы поехать со мной, — сказал Томас. — В заповедник. Там ты могла бы в полной мере наблюдать горе. Да и твоя семья в Штатах, должно быть, скучает.

Внутри у меня все сжалось.

— Не могу.

— Почему?

— Я видела, как на глазах у матери застрелили детеныша. И не малыша, а уже почти подростка. Она не оставляла его несколько дней. Когда я это увидела, во мне что-то… изменилось. — Я посмотрела на Томаса. — Горевать с биологической точки зрения невыгодно. Если честно, в дикой природе слоняться без дела или отказываться от еды может быть чрезвычайно опасным. Я не могла смотреть на ту слониху-матриарха и думать, что наблюдаю условное поведение. Это была искреннее и неприкрытое горе.

— Ты до сих пор жалеешь того слоненка, — сказал Томас.

— Наверное.

— А его мать?

Я промолчала. Я встретила Лорато через несколько месяцев после смерти Кеноси. Она занималась своими меньшими детенышами, опять стала матриархом стада. Она отпустила прошлое, чего я сделать так и не смогла.

— В прошлом году умер мой отец, — сообщил Томас. — Я до сих пор ищу его в толпе.

— Мне очень жаль.

Он пожал плечами.

— Мне кажется, горе похоже на уродливый диван. От него никуда не деться. Можно украсить его, можно положить сверху покрывало, можно задвинуть в угол комнаты — но в конце концов учишься с ним жить.

Я подумала, что у слонов получилось пойти дальше: не хмуриться каждый раз, входя в комнату и видя этот диван. Они говорят: «Только вспомни, сколько приятных воспоминаний он хранит». И присаживаются на него ненадолго, а потом уже куда-то идут.

Наверное, я расплакалась, не помню. Но Томас оказался так близко, что я почувствовала запах мыла от его кожи, разглядела оранжевые искры в его глазах.

— Элис, кого ты потеряла?

Я замерла. Речь не обо мне. Не позволю ему перевести разговор на себя.

— Поэтому ты и отталкиваешь людей? — прошептал он. — Чтобы не привязываться к ним? Чтобы не было больно, когда они уйдут?

Этот фактически незнакомый человек знал меня лучше любого другого в Африке, даже лучше меня самой. На самом деле я изучала не то, как слоны переживают утрату, а то, как люди не могут с ней справиться.

И не желая отпускать, но не зная, как удержать, я обвила Томаса Меткафа руками. Я поцеловала его в тени баобаба, чьи корни торчали вверх, чью кору можно резать сотни раз, а дерево все равно себя излечит.

Дженна

Стены заведения, в котором лежит мой отец, выкрашены в пурпурный цвет. Я тут же вспоминаю Барни, гигантского динозавра, от которого бросает в дрожь, но, по всей вероятности, кто-то из известных психологов написал целую диссертацию о том, какие цвета способствуют выздоровлению, и данный цвет явно лидировал в списке.

Когда мы входим, дежурная медсестра смотрит прямо на Серенити — оно и понятно, мы ведь похожи на семью, пусть и дисфункциональную^[23].

— Я могу вам помочь?

— Просто пришла повидать отца, — отвечаю я.

— К Томасу Меткафу, — добавляет Серенити.

Я знакома здесь с несколькими сестрами, но эту никогда раньше не видела, поэтому она меня и не узнаёт. Она кладет на стойку форму, чтобы я записалась, но я не успеваю этого сделать — слышу в коридоре крик отца.

— Папа! — окликаю я.

Медсестра со скучающим видом смотрит по сторонам.

— Фамилия, — говорит она.

— Запишите нас, встретимся в сто двадцать четвертой палате! — кричу я Серенити и бегу по коридору. Чувствую, как за мной несется Верджил.

— Серенити Джонс.

Я слышу, как она представляется, и рывком открываю дверь к папе в палату.

Он пытается вырваться из рук двух крепких санитаров.

— Ради бога, отпустите меня! — кричит он и тут замечает меня. — Элис! Скажи им, кто я.

В углу лежит сломанное радио. Такое впечатление, что его швырнули из противоположного конца палаты — шестерни и транзисторы рассыпались по полу, как будто вскрыли робота. Мусорное ведро перевернуто, валяются смятые бумажные стаканчики, куски липкой ленты и апельсиновая кожура. В руке отец держит коробку из-под хлопьев. Он вцепился в нее, как в жизненно важный орган.

Верджил, не отрываясь, смотрит на отца. Могу представить, что он видит: человека с растрепанными снежно-белыми волосами, совершенно забывшего правила личной гигиены, костлявого, агрессивного, безумного.

— Он думает, что ты Элис, — шепчет себе под нос Верджил.

— Томас! — Я делаю шаг вперед, пытаясь успокоить отца. — Уверена, джентльмены тебя отпустят, если ты успокоишься.

— Как я могу успокоиться, если они хотят украсть мое исследование?

Серенити входит в палату и останавливается как вкопанная.

— Что здесь происходит?

Белобрысый санитар с короткой стрижкой поднимает голову.

— Он немного перевозбудился, когда мы попытались выбросить пустую коробку из-под хлопьев.

— Если перестанешь вырываться, Томас, я уверена, они оставят… твое исследование, — уверяю я.

К моему удивлению, отец сразу же обмякает. Санитары его отпускают, и он садится на стул, прижимая эту глупую коробку к груди.

— Со мной все в порядке, — бормочет он.

— Чокнутый с хлопьями, — шепчет Верджил.

Серенити бросает на него сердитый взгляд.

— Спасибо большое, — многозначительно говорит она санитарам, которые собирают разбросанный по полу мусор.

• Предыдущая
• 43/94
• Следующая