Время прощаться - Пиколт Джоди Линн - Страница 28
- Предыдущая
- 28/94
- Следующая
Еще до того, как бабушка открывает рот, я знаю, что она скажет. И не хочу этого слышать. Бегу наверх, Джерти следом. Я хлопаю дверью спальни и зарываюсь лицом в мягкую собачью шею.
Через две минуты дверь открывается. Я головы не поднимаю, но все равно чувствую бабушкино присутствие.
— Просто скажи это, — шепчу я. — Она умерла, да?
Бабушка опускается на матрас.
— Все не так просто.
— Все предельно просто. — Неожиданно я помимо воли заливаюсь слезами. — Либо она мертва, либо нет.
Но даже бросая бабушке эти слова, я понимаю, что на самом деле все не так просто. Логика подсказывает: если я права — если бы мама никогда меня по собственной воле не оставила, — то она бы обязательно вернулась за мной. А она, как мы видим, этого не сделала.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понять.
И все же… Если бы она умерла, разве бы я об этом не узнала? Я имею в виду, что постоянно рассказывают подобные истории. Не почувствовала бы, что какой-то части меня не хватает?
Тихий голос внутри нашептывает: «А если нет?»
— Когда твоя мама была маленькой, что бы я ей ни говорила, она поступала наоборот, — вздыхает бабушка. — Я просила надеть в школу на выпускной платье, а она явилась в коротких шортах. Она показывала две стрижки в журнале и спрашивала, какая мне больше нравится… и выбирала вторую. Я посоветовала ей изучать приматов в Гарварде, а она уехала в Африку изучать слонов. — Бабушка смотрит на меня. — Она была самым умным человеком, какого я когда-нибудь знала. Настолько умным, что могла бы, если бы захотела, любого полицейского обвести вокруг пальца. Я понимала, что не смогу заставить ее вернуться домой, если она жива и сбежала. Если бы я разместила ее изображение на молочных пакетах и дала телефон «горячей линии», она бы убежала еще быстрее, еще дальше.
Неужели это правда? Неужели для мамы это просто игра? Или это бабушка себя обманывает?
— Ты говорила, что подавала заявление об исчезновении человека. Что дальше?
Она берет со спинки моего стула синий мамин шарф, протягивает его через кулак.
— Я говорила, что ходила подавать заявление об исчезновении, — уточняет бабушка. — Трижды ходила, если быть точной. Но так и не переступила порог полицейского участка.
Я недоуменно таращусь на нее.
— Что? Ты этого никогда не говорила.
— Ты уже выросла. Ты имеешь право узнать, что случилось. — Она вздыхает. — Я хотела получить ответы. По крайней мере, мне так казалось. А еще я знала, что у тебя, когда ты вырастешь, возникнет такое же желание. Но я не смогла заставить себя войти. Боялась услышать то, что могла выяснить полиция. — Она смотрит на меня. — Не знаю, что хуже. Узнать, что Элис мертва и уже никогда не вернется, или узнать, что она жива, но не хочет возвращаться домой. В любом случае, никаких хороших новостей от полиции ожидать не приходилось. Ни на какой счастливый конец рассчитывать не стоило. Оставались только я и ты, поэтому я решила: чем скорее мы это переживем, тем раньше начнем новую жизнь.
Я размышляю над тем, на что сегодня намекнул Верджил. Существует и третий вариант развития событий, о котором бабушка даже не предполагала: может быть, мама сбежала не от нас, а от обвинения в убийстве. Как по мне, такое о своей дочери тоже не очень-то хочется узнать.
Я, если честно, не считаю свою бабушку старой, но когда она встает с кровати, то выглядит на свой возраст. Двигается медленно, как будто у нее все болит, потом останавливается в дверях.
— Я знаю, что ты ищешь в компьютере. Знаю, что ты никогда не переставала задаваться вопросом, что же произошло. — Голос у бабушки такой же слабый, как и лучик света, очерчивающий ее фигуру. — Наверное, ты смелее меня.
В маминых журналах есть одна запись, похожая на резкий разворот на сто восемьдесят градусов — момент, когда она могла бы стать совершенно другим человеком, если бы свернула с выбранного пути.
Возможно, тем, кем является сейчас.
Ей тридцать один, она работает над докторской в Ботсване. Какой-то отдаленный намек на то, что она получила плохие вести из дому и с головой ушла в работу: описывала, какое влияние на слонов оказывают травматические воспоминания. Однажды случайно наткнулась на молодого самца, чей хобот застрял в проволочном силке.
Я догадалась, что подобные случаи не редкость. Исходя из того, что я прочла в маминых журналах, жители некоторых деревень питались в основном мясом обитающих в кустарнике животных, и охота повсеместно становилась прибыльным делом. Но в силки, которые ставили на импалу — чернопятную антилопу, — иногда попадали и другие животные: зебры, гиены, а однажды и тринадцатилетний слон по кличке Кеноси.
В таком возрасте Кеноси уже не являлся частью материнского стада. И хотя его мать Лорато все еще была матриархом, Кеноси вместе с остальными молодыми самцами отбился от стада — группа скитающихся самцов-подростков. В период спаривания он задирался к своим приятелям, как глупые мальчишки в моей школе толкают друг друга перед девчонками, чтобы те обратили на них внимание. У подростков всему виной обычная игра гормонов, и одни представители мужского пола могли рисоваться перед другими, просто демонстрируя свою взрослость и отвагу. У слонов то же самое: самцы постарше вытесняют самцов помоложе из процесса спаривания — что с точки зрения биологии просто идеально, поскольку самец слона полностью готов к размножению только в возрасте тридцати лет.
Правда, Кеноси могло, в конечном итоге, и не повезти со спариванием, потому что силки едва не оторвали ему хобот, а без хобота ни один слон не выживет.
Моя мама заметила, что Кеноси ранен, и тут же поняла, что он умрет медленной и мучительной смертью. Поэтому она отложила свое исследование и вернулась в лагерь, чтобы позвонить в департамент дикой природы — государственный орган, уполномоченный избавить слона от страданий. Но Роджера Уилкинса, в чьем ведении находился заказник, только недавно назначили на этот пост.
— У меня дел по горло, — ответил он маме. — Пусть природа сама обо всем позаботится.
В этом заключается работа любого исследователя: уважать природу, а не управлять ею. Но хотя эти животные были дикими, все равно это были ее слоны. Моя мама не стала бы стоять без дела и смотреть, как страдает животное.
В журнале записи обрываются. Она меняет карандаш на черную ручку, целая страница не исписана. И я домысливаю все то, что могло случиться в этот промежуток:
«Я вошла в кабинет начальника лагеря, он сидел с крошечным настольным вентилятором, который гоняет спертый воздух. «Элис, — говорит он, — добро пожаловать. Если тебе еще нужны выходные…» Я резко обрываю его. Не для этого я пришла. Рассказываю ему о Кеноси, об этом уроде Уилкинсе. «Да, система несовершенна», — признает мой начальник. Но он совсем меня не знает, если полагает, что я просто уйду. «Если вы не снимите трубку, — угрожаю я, — я сделаю это сама. Но позвоню в «Нью-Йорк таймс», на «Би-би-си», в «Нэшнл джиогрефик». А еще позвоню во Всемирную организацию защитников дикой природы, и Джойсу Пулу, Синтии Мосс и самой Дафне Шелдрик. Напущу на вас всех заинтересованных лиц и любителей животных в Ботсване. А что касается вас лично, то я столько дерьма вылью на этот лагерь, что финансирование данного исследования слонов будет перекрыто еще до захода солнца. Выбирайте: либо вы снимаете эту телефонную трубку, либо это сделаю я».
По крайней мере, именно так, мне казалось, она могла бы сказать. Но когда мама все-таки возобновила свои записи, на страницах ее журнала появился подробный отчет о том, как приехал недовольный Уилкинс с рюкзаком. Как он с кислой миной ехал с ней в джипе, сжимая ружье, пока она искала Кеноси с приятелями. Из маминых записей я знала, что на «ленд-ровере» ближе чем на пятнадцать метров к стаду самцов не подъедешь — слишком они непредсказуемые. Но мама даже не успела объяснить этого Уилкинсу, как он вскинул ружье и нажал на спусковой крючок.
«Не стреляй!» — закричала мама, хватаясь за ствол и направляя его в небо. Она резко переключила передачу, решив сперва отогнать «ленд-ровером» остальных молодых самцов. Потом отъехала в сторону, повернулась к Уилкинсу и велела: «А теперь стреляй!»
- Предыдущая
- 28/94
- Следующая
