Еська - Першин Михаил - Страница 29
- Предыдущая
- 29/37
- Следующая
– И теперя, – Иван молвил, – доколь не найду я Марьюшки, не будет мне спокою на свете.
– Э, – Еська молвит, – насчёт энтого ты б не зарекался. Потому именно, что самый беспокой зачнётся, как ты хозяйство своё на место законное воротишь. Но однако ж это я боле в шутку молвил, а шуток помимо найтить твою красу-царевну нам во что б ни стало надобно.
А дорога-то лесом идёт, а лес всё гуще да темней. Да и не дорога уж под ногами, а узенька тропка. И привела она прямо к избушке, что на курьих ногах стояла.
Еська слова заветные молвил:
– А поворотись-ка ты ко мне передом, а к чащобе задом своим.
Избушка и повернулась.
Спешился Иван, хотел в избушку войтить, да Еська его остановил:
– Погодь, дай-ка я сперва.
Иван было спорить зачал, но Еська напомнил, что ему себя беречь надобно, потому Марья-царевна ждёт. Он и утих. Еська предложил одёжей поменяться. Так и сделали: Иван Еськину рубаху натянул, а тот – кафтан парчовый да сапоги княжески. А обувки Ивану не досталося, потому Еська без неё в пути обходился.
Прежде чем он в избушку вошёл, обнял его Иван и молвил:
– Мы с тобою теперя братья названые, и, чего б с тобою ни было, я тя в беде не брошу.
– Да и я тя, – Еська ответил и внутрь вошёл.
А тама старушка на лавке дремлет, аж похрапывает. Но едва дверь скрипнула, голову подняла:
– Здоро?во, добрый молодец? А кто ты таков будешь, как звать-величать-то тебя?
– А откель ты знаешь, баушка, что я молодец, а не девица? Никак ждёшь кого?
– Больно ты на язык-то востёр. Уж не царевич ли ты? Не Иван ли?
– Так и есть, баушка. Царевич я, Иваном зовусь.
Потянула бабка носом своим семивершковым, да и молвит:
– Ох, не царским духом от тебя разит.
– Да как же ж иначе, баушка? Небось, не с дворцового крыльца я сошёл в избушку твою. По постоялым дворам пооботрёшься, по овинам поночуешь – не того ишо духу наберёшься. А пошшупай-ка лучше одёжу мою парчову да послухай, как каблуки сапожек сафьяновых стучат – нешто у мужицких лаптей таков голос?
Бабка руку вытянула, одёжку огладила:
– Эт точно, милок, эт верно, ошибилась я: дух-то дорожный у всех единый. Да и опречь дороги как же ж мужиком не провонять-то: небось, не раз с девками крестьянскими поваливался?
– Ох и хитра ты, баушка! Ведь сама знаешь, кто я таков и что за горе у меня, так почто ж душу травишь? Аль не ведаешь, что того самого у меня нетути, чем с девками валяться можно?
– Ну, а коли так, ты-то мне и надобен, тебя я дожидаюсь, по тебе тоскую. Утешь меня и через то счастье своё обретёшь.
– Да как же ж я тебя утешу, коли утешалка моя злым духом аль чарами неведомыми похищена вместе с любезною моею Марьюшкой.
– Ан ты б не спорил, а порточки свои спущал поскорее, а тама видать будет.
– Ну, – Еська молвит, – как один мой гриб знакомый говаривал, спопытка, она, чай, не пытка.
Стал прилаживаться к бабкиной развилке, но та его сызнова остановила:
– А дай-ка ты мне сперва вон ту криночку.
И в угол кажет. Глядит Еська: там крынок с полдюжины. Все мохом поросли, паутиною покрылись, одна только гладенькая.
– Эту, что ль, чистеньку?
– Ни-ни! Саму что ни есть мшисту да паутинисту. Взял Еська крынку, а тама воды капля одна-единая.
Бабка ладонь протянула: лей-кось. Еська каплю вылил, та ноги вширь расставила, да споднизу себя ладошкою-то и обтёрла. «Эва, – Еська подумал, – вот ведь кака? старушка великатная».
Хотел ей помочь лечь на спину-то, но и тут заминка вышла: нет, мол, милок, этак ты много чего узришь тама, а мне с того смущенье будет великое. И обратно Еська про великатность подумал.
Она тем временем на карачки установилася, а Еська её долго ждать не заставил.
И только что он к мандушке вплоть прижался, как почуял чувство досель неведанное, допрежь неспытанное. Будто-словно елда в длину удлинилася и достала до всех местечков укромнейших, которы в нутре-то бабкином скрывалися. И таки эти местечки оказалися: где гладеньки да склизлы, где бугорками выпучены да шершавеньки.
А где извилинками проточены, по коим водица нутряная ручьём вешним сочится. И елда-то Еськина змейкою ловчающей по всем закуточкам прохаживается, в уголочки потаённые протискивается, по всем холмикам да ложбинкам пролазит, все соки на скус отведывает. Где бочком протиснется, где напрямки пролезет, а где залупа в стенку упрётся, да и шарит по ей, и шарит, и шарит, покеда вся не оботрётся да выхода с того места в ишо более сладчающее не отыщет.
И главно дело: сама бабка словно не ждала того. Сперва замерла, а после как заохает, как жопою-то завертит, словно да самой основы кола еськиного дойтить желает. И ноги у ей подгибаются, всё ниже она спущается, едва Еська её на весу удерживает.
Долго ль, коротко ль они так ублажалися, а только Иван-царевич, настоящий-то, тот самый, что снаружи оставался, беспокойство стал чуять: уж скоро вовсе смеркнется, а Еськи нет и нет. Не удержался, хлопнул богатырскою рукой в дверь, да и вошёл в избушку.
Видит: эти двое посредь избы, ничё вокруг не замечая, тешат друг дружку почём зря.
– Ах ты, Еська, друг предательский! – закричал Иван-царевич. – На то ль я тебя посылал сюда, чтоб ты и обо мне позыбыл, и об деле нашем несвершённом?
Услыхала старушка, остановилася. Стоит на четверёнках-то, еле дух переводит да сбившимся голосом спрашивает:
– Еська? Каков таков Еська?
Иван возьми да всё ей и скажи. Пуще прежнего заохала старушка, да только не со сладости, как давеча, а с горя словно бы. «Что ж ты наделал!» – запричитала; «Что ж теперя будет?» – завздыхала.
Попытался Еська с ей выйти – ан никак! А бабка ему: не старайся, мол, ты ко мне на веки вечные притороченный.
Помог им Иван подняться. И грех и смех глядеть: стоит бабка, коленки подогнувши, спину склонивши, а впритычку – Еська чрез плечо ейное на свет Божий выглядывает. Только это б нам с вами ишо, может, на смех бы и стало, а им вовсе не до веселья было.
И ничё бабке не оставалося, как всю правду истинную им открыть.
Есть на свете лес дремучий. Посредь того леса болото непролазное. Ведут к болоту семь дорог, каждая на семь тропок разделённая, но не пройти по им путнику, а почему – слухайте. Средь болота – остров песчаный. Ничё на сем острове не растёт: ни деревца, ни травинки. Только стоит там замок каменный. И живёт в ём старец злобный, Чёрным Скопцом прозываемый. А потому он так прозывается, что таков и есть в действительности и душою, и телом: душою – чернее ночи непроглядной, а телом – как есть оскоплённый.
Кажин год выбирается Скопец Чёрный со дворца и летает над землёю християнскою. Рыщет он в подне?бесьи, весь мир оглядывает, свадьбу честну?ю выискивает, да беспременно чтоб невесту Марьей звали, а жениха – Иваном. Едва узрит он таку пару, в опочивальню ихнюю молоньи шустрее влётывает, да точка в точку – в самый тот миг, что муж новоявленный жену невинной целостности лишить сбирается. И в точности то самое проделывает, что тебе, Ванюша, известно безо всяких слов излишних. Принесёт Чёрный Скопец невесту в свой замок, окропит живой водицею место то, где елде быть положено, да и пристроится к ей сзади-то. Вмиг женихов кол к ему пристанет, да и етит он её, бедную, весь год последующий, доколь за новою жертвой не сберётся.
За год Марья из прекрасной девицы в старуху обратится. Тогда Чёрный Скопец мёртвой воды на живот свой капнет. Капля вниз стекёт да его от елды Ивановой отомкнёт. Тут он Марью доставит в одну из семи избушек, что на одной из семи тропок находится, кои в семь дорог сходятся, к болоту непролазному ведущих. А начинку-то ебицкую не вымает. И подстерегает прошлогодняя Марья нынешнего Ивана, это вот как, к примеру сказать, я самая.
Одну-едину каплю живой водицы в кувшине Скопец Чёрный мне оставил. Смазала я корешок елды Ванюши мово, чтоб к тебе, Иван, её прирастить. Да только обманул меня Еська, своё богатство вдвое нарастил. И за то теперя уж никогда ни с им, ни со мною не расстанется.
- Предыдущая
- 29/37
- Следующая
