Еська - Першин Михаил - Страница 26

• Предыдущая
• 26/37
• Следующая

Долго ль коротко они так провели, неизвестно. Наконец Еська от губ Матрёшиных оторвался. Та и голову откинула, да не сильно, потому затылок и без того на загривке лежал. Однако Еська одно местечко знал: промеж скулы и ушка, тама кожица така шелковиста, податлива. Туда он и направился губами-то своими. По Матрёше так трепет и пробёг. Чует Еська: всё ейное тело заколебалося, хочет поверх забора выскочить. И так он сам разбередился, что мало не куснул её в шейную ложбинку. Губами туда упирается, а ноздрями рядышком выдыхает, туда, где волосики коротки да пуховисты, в косу не ухватываются, а вкруг её основания – вроде как облачком клубятся. И это самое облачко дыханьем Еськиным колышется, да обратно его же ноздри щекочет.

И уж так уж Матрёше захотелось к Еське не токмо что губками, а и всем остальным прильнуть, что она подобралася вся, да от забора-то отсторонилася. И откель только место там образовалось, только Еська сам не заметил, как склизнул во двор и рядышком с нею оказался.

Расставил Еська руки, объять чтобы, да она ж именно что и есть – необъятная. (А сам думает: «Эх, упустил я Гриба! Чё теперя делать?») По груди её гладит, по плечам. Одну руку книзу утиснул, по животу прошёлся. («Да нет, – мыслит, – тама тако мясо, под его не пролезешь».) Другу руку округ шеи запускает. («Куды! Не обхватишь её ни в жисть».) А коленком по коленке ейной поводит. («Вот кабы Гриб – я бы б ногою враз ейную ляжечку б обхватил».)

Однако дума думою, а дело делом. Как-то этак само вышло, что и сподниз живота рука Еськина скользнула, да до са?мой развилочки дошла, что под складкою таилася. И второй руки на шею хватило, и ноги вполне достало вкруг ейной обвиться да к себе теснее прижать.

«Ну ладно, – Еська соображает, – это так. Но уж одно есть местечко, куды наверняка:»

И не успел он эти самые слова себе сказать, как именно в том местечке его рука очутилася. А место это вот какое: где нога ещё не началася, а жопа уже кончилась. Это коли кто думает, что они впритык друг к дружке идут, тот, значит, тела женского не ведал. Потому у мужика, и впрямь, впритык. А у их сестры так это устроено, что промеж ноги и жопы местечко есть навроде складочки, самое для сладости приспособленное и по размеру в точности так отмеренное, чтобы когда ей Еська через спину руку свою запущал, то самые кончики пальцев туда входили б и ухватывались не чересчур сильно и не чересчур слабо, а ровнёхонько в самую соразмерность так, чтобы казалось, что уж и всё тело ейное в энту точку собралось и в ладони его уютилося.

Вот уж после этого дело на лад словно по маслу поехало. Только Еська и смекнуть успел: «Видать, Грибово колдовство и без его действует».

Ночь прошла будто мгновение одно, светать стало. Очнулся Еська – глядь: а где ж колдовство-то, чудо-то где? Руки его не длиньше, чем вечор были, ноги тоже ни на вершок не отличаются. А зато лежит рядом с им на травушке, от росы сыроватой, дева – до того соразмерная, что лучше б и не надобно. Пригляделся: а это ж точь-в-точь Стёша, только та махонькая, а энта росту обыкновенного, бабьего. Ветерок рассветный её волосы пошевелил, да Еське словно на ухо шепнул: «Где ж ты волшебства ищешь, дурья головушка? Вот оно, чудо на свете единое, неповторимое, лежит пред тобою».

Встал Еська тихонько, чтоб не разбудить её, даже калитку отворять не стал: ну?, как скрипнет. Через забор перелез, да и пошёл своей дорогою.

Дошёл Еська до некоего царства. пошёл по дороге, догнал скомороха с медведем. Давай вместе идти.

Познакомились. Скомороха Кумачом звали, а медведицу по-немецки, Шарлотою. Еська стал расспрашивать, что?, мол, это за царствие такое.

Кумач-то и говорит:

– Покедова не знаю, только вот чё странно-то: третий уж день бредём, а ни одной бабы не повстречали. Я было хотел уж назад ворочаться, потому от мужиков какой нам прок?

– Чем же ж тебе мужики не угодили?

– А как иначе-то? Мы ведь с Шарлотушкой по ярманкам выступления делаем. Так мужик, он пока все деньги в кабаке не спустит, на нас глядеть не станет. А баба – та нет. Она те скажет, что до копеечки всё на товар красный порастратила, да под самым потайным подолом гривенничек схоронит. А уж Шарлотка мастерица энти гривеннички выманивать. Не, без баб наш промысел вовсе худ.

– Чего ж ты идёшь?

– Да не дала она мне поворотить, зверюга. Я ей едва кольцом ноздри не оборвал – тянет и тянет! Так ведь не портить же ей и впрямь морду.

Дошли до села. Не успели околицу перейти, как собаки из-за заборов такой лай подняли – ничё не слышно, окроме «гав» да «гав». Шарлота им в ответ по-своему отвечает, те – ишо громчей. Мужики из домов повыскакивали, кто с вилами, кто с дубиной – думали, дикий мишка с лесу забрёл. Пришлось Кумачу с Еськой пятки казать. Уж далёко за околицей их мужики догнали:

– Вы чё наших собачек дразните?

И прибить грозятся.

– Да мы ничё, – Кумач молвит. – Нешто нам впервой? В других местах ходили, всё спокойно. Собаки – они враз чуют, какой медведь дикой, а какой неопасный.

Мужики переглянулися, косы опустили, молвят сурово этак:

– Наши собаки – особые. И неча вам тута делать, раз вы им не глянулися. Ступайте в город. Тама собак нету, городские – они больше кошек содержут. А к нам ишо сунетесь – на себя пеняйте.

Пошли. Доро?гой Кумач всё толковал, что каков хозяин, таков и пёс, но чтоб вся деревня така злюща была, этого, мол, он покеда не встречал.

Дошли до города. Глядят: и тут все хмурые, что тучи грозовые. «Где площадь?» – «Тама», – махнёт рукой и дале бредёт.

Насилу сыскали площадь. Стал Кумач народ сбирать. Еська подивился: откель он такие слова зазывные выискивает, только, мол, у нас, только, мол, один раз, медведь, мол, особо потешит вас. Складно! Однако народ худо сбирается. Едва-едва пара-тройка зевак подошла.

Кумач боле ждать не стал, достал балалайку и запел. Сам поёт, а Шарлота за спиной его топчется, вроде как танцует, лапой машет. Еська хохочет, а мужики и не ухмыльнутся.

Кумач ещё забористей частушки выбирает, медведица шибче пляшет, Еська наземь со смеху сел, а тем – хоть бы что. Как стояли, так и стоят.

Кумач такое загнул, что Еська уж и икать не мог. Тут только остальные скривились слегка. Да и то – вроде как: на поминках споткнётся кто ненароком, остальные осклабятся, а всё одно не до смеха.

Кумач балалайку отложил, Еське шепчет: «Может, впрямь у их какое горе?»

И Шарлоту вперёд пустил. Сперва она попа? показала, после – барина. Кумач велит:

– А покажи-ка ты нам, как баба по воду идёт.

Шарлота за коромысло, да ничего показать не успела. Все зеваки, что были, да и те, что поодаль шли, как накинутся: камнями швырять стали, палками молотить. Даже медведица не могла их одолеть, до того злоба в их закипела.

Откель ни возьмись, стрельцы набежали. Наши к ним: защитите, мол. А те их скрутили, да и – в острог.

Сидят Еська с Кумачом в остроге, Шарлота рядом, ничё понять не могут. Стрелец вошёл, по куску хлеба кинул да кувшин поставил с водой:

– Пейте напослед. Сейчас вас казнить поведём.

– Сейчас? Да неужто до завтра пождать нельзя?

Тут они впервые увидали, чтоб в этом царстве кто-то во всю пасть улыбнулся:

– Нет, никак нельзя. Пока не смерклось, вас казнить надобно. Пойду доложу, что вы откушать изволили и к смертушке своей приготовились.

– Ан не пойдёшь!

Накинулись втроём, стрелец и охнуть не успел, как его скрутили. Тут-то он по-иному запел:

– Ну чё вы меня держите? Всё одно вам конец неминучий, зачем я вам?

– Минучий аль нет, только нам спешить некуда.

– Вам-то некуда, а я спешу.

– Куда это?

– Уж сам знаю куда.

– Так и посиди с нами, а тама видать будет, можно нас завтра казнить аль нет.

Как услыхал стрелец, что они его до утра держать сбираются, едва путы не порвал, да они на медведя рассчитаны были. Еське даже жаль его стало, однако себя-то всё одно жальче.

• Предыдущая
• 26/37
• Следующая