Еська - Першин Михаил - Страница 15

• Предыдущая
• 15/37
• Следующая

– Всё для казни готово. Извольте пожаловать.

Еська ухо-то и навострил: кого там порешить сбираются? А царь-то говорит:

– Пойдём, душа моя, поглядим, как энту бунтовщицу порешат. Чтоб неповадно было супротив нашей власти и бравого войска идтить.

В Еське душа прям захолонулась. Он уж не думал ни о чём, повернул перстень, да и прыг из ларца.

– Во! – царь кричит. – Я же ж говорил, что тут шпиён прячется.

А енерал Еську увидал и пальцем в него тычет:

– На ловца, мол, и зверюга выскочил. Этот самый главный зачинщик есть. Лучший отряд мой сгубил.

– А вот мы их сейчас вместе-то и сказним! – царь говорит.

– А дозволь, твоё величие, сперва следствие провесть, – енерал говорит. – Может, у них каки? сообщники есть. Вишь, как дело оборачивается: никак иного быть не могёт, чтобы каша эта не по наущенью царицы ихней замешана была.

– И то, – царь молвит. – Пущай бунтарку пред наши очи светлые приведут.

И привели Фряню. Она, как Еську увидала, ну? его обнимать. Тут он и узнал, что после, как их отряд ушёл, бабы прямо к царскому двору отправились: мол, ворочайте мужиков обратно. Ясно дело, ничего у них не вышло. Всех остальных выпороли, а её как зачинщицу к смерти приговорили.

Стал царь им вопросы задавать, да всё с подковыркой, мол, знаю я, что вы за птицы таки?, не открутитесь.

Ну, а Еське с Фряней чё скрывать? Они, как есть, всё сказывают. Только он в этом самый главный подвох и военную хитрость узрел.

– Всё, – говорит, – с вами ясно. Бошки поотрубать, и весь мой приговор.

– Ладно, твоё Величие, – Еська молвит. – Коли будет на то царска милость, так мы и без бошек как-либо остаться могём. Только одно дозволь ты мне сказать. Тебе ведь того не ведомо, что мы не токмо что государству твому помеху никаку не сделали, а ещё и жизнь тебе облегчили.

– Как так? Неча врать!

– А ты сперва сделай мне таку милость да отвечай, почто вы спокон веку войну ведёте?

– Дак за петуха же индейского! Без него у нас народу не останется.

– Ан вот и останется! Ты спроси-ка у енерала: в селе, откель Фрянюшка моя, много ль детишков?

Енерал в толк покамест не взял, к чему Еська клонит, но соглашается: по всей округе, мол, ребятишки бегают.

– А много ль ты им яиц о прошлом-то годе выделил?

Царь в затылке почесал, дьяка думского кликнул.

– Никак нет, – дьяк отвечает, – ни единого яйца индейского они не получили.

– А теперя можешь казнить нас сколько твоей душеньке царской угодно, – Еська говорит, – и воевать до скончания века. Заместо чтоб войну энту глупую прекратить и править спокойно с миром.

Долго царь да енерал с дьяком в толк взять не могли, врёт он аль дело говорит. Но тут царица вмешалася:

– Пока вы тута разговоры говорите, может, я чрез вас счастья свого лишаюся. Мне царица супостатская вот чё пишет: «Посылаю, мол, тебе, человечка. Ты того в жизни не ведала, чему он могёт тя обучить и каки? чудеса показать. И слаще тех чудес ничего в мире целом нету». А вы ему бошку отрубать хотите. Потерпите малость, пущай он мне сперва энти чудеса сладки покажет.

– Дык это же главная бонба и есть, – царь кричит.

Да ведь для ихней сестры лучше бонба, чем после всю жисть мучиться: а ну как и впрямь самой наисладчающей сладости лишилася.

Было, царь согласие дал. Но тут Фряня руки в боки:

– Кака? така сладка вещь? Ась? Нет, царь-батюшка, вели немедля нас казнить, только я крале твоей свово Есечку не отдам.

Тут уж самому царю любопытно стало: что же это такое, коли баба готова лучше головы лишиться, чем с другой энтим самым делиться.

Но Еська Фряне напомнил, как он всю округу обихаживал.

– И то верно, – она согласилась. – Коли с суседками я тобою делилась, то с государыней-матушкой и подавно.

Чё дале долго толковать: всё, как в том царстве было, и тут точка в точку повторилось. Так же царь опаску имел, что Еська чё дурное содеет, так же велел ему локти связать. Правда, тут ему чуть поспокойней было: коли б Еська врагом оказался, то не токмо что с ним, но и с Фряней расправа учинилась бы: не мог же ж Еська об этом не думать.

– Только, – Еська говорит, – чур, уговор: покеда мы сами к вам не выдем, нас не беспокоить.

Осталися Еська с царицей одни. Одёжку с неё скинули. А она ишо краше той оказалася. У той кожа будто молоком облитая, а у этой – сливками. У той сосочки словно землянички, а у этой – малинки. У той волос что пух лебяжий, а у этой – гагачий.

Еська и ей поначалу перво чудо показал, а там и второе не задержалося. Уж царь со прислужниками извелися все, дожидаючись, пока они выдут с опочивальни царицыной. А Фряня вовсе будто на шиле сидела.

Наконец, царица выплыла. Будто пава ступает, мало не вспорхнёт сейчас.

– Попробуйте только, – молвит, – хоть волосок с Еськи тронуть. Я тако устрою, что намеднешний бунт вам за сахар покажется. А ну-ка, наградите его по-царски.

Но Еська от подарков отказался, только одёжку спросил себе да сапоги покрепче. Оделся, хвать Фряню за руку, и – ходу с царского двора! Их и удерживать не стали, потому сама царица за них заступилася.

Пришли в село, тут Еська и говорит:

– Ну, Фрянюшка, нам прощаться надо. Чую я, что после давешнего царь меня в покое не оставит.

Фряня в слёзы, остальные бабы тоже, но он их успокоил:

– Теперя войне конец. Потому на что же воевать, коли ни петух, ни куры индейские вам боле не нужны иначе как в жаркое? Так что пождите малость, все мужики к вам воротятся. И ты, Фрянюшка, себе найдёшь боле подходящего, чем я. Больно уж от меня беспокою много.

Тут Амелинка говорит:

– Есюшка, родненький, хоть что на память нам оставь.

А у Еськи ничего и нет кроме песни. Едва не всю ночь до зари горланил. Бабы – то в смех, то в слёзы. Он и пляске их обучил. На зорьке только и угомонились, по избам разошлись.

Уснули все, а Еська тихонько – за околицу, и дале пошёл.

Шёл Еська, шёл. И настала зима.

Идёт он по полю, снегу по самы щиколки. Ничё, думает себе, главно дело выше чё-либо не поморозить, а пальцы, те в тепле отойдут.

Видит: на снегу обочь дороги вроде как пятнушко чернеется, но уж снежком позаметено?, так черноты в нём почти совсем не осталось. Поднял – а то ласточка замёрзшая.

Хотел было Еська её закопать, чтоб спалось бедняжке спокойней, но тут она крылышком легонько этак – шевырк. Кончиком самым. Однако, думает Еська, вдруг в ей жизнь ещё таится, хотя в самом малом уголке. Зажал в ладонях, дуть стал. Глядь: оживает.

Открыла глаза, он и спрашивает:

– Откель ты посредь зимы взялась-то?

– Летели мы мимо облак. А тут гроза началась. Молния как летанёт, мало меня не задела. Задела б – пепла горстки, и то б не осталось, а так только сшибла наземь. А как я в себя пришла, уж стая наша далече была. Я вон за тем лесом в деревеньке на крыше схоронилась. А нынче вылетела крылышки поразмять, да назад воротиться силёнок не хватило.

– Так за лесом деревенька есть? Я тебя туда снесу, да и сам погреюсь.

– Благодарствую. Только теперь уж я сама. А ты как до деревни дойдёшь, приглядися: под какой крышей гнёздышко, туда и стучись. Хозяин мой – человек добрый, всех привечает.

– А другие как же? Злые, что ль?

– Да и другие не злы, но мой – особый. Самый на деревне ласковый.

Сказала и ввысь порхнула. А Еська кругом леса по берегу речки двинулся.

Прошёл малость – снова-здорово: не то сугроб, не то лежит кто. Ближе шагнул: так и есть, человек на льду. Сам в шубейке белой, шапка белая, таки ж волосы с-под неё позёмкою вьются. Ну, Еська думает, денёк у меня: то ласточку, то путника нахожу замёрзшего. Ещё ближе стал – да нет же, как есть, сугроб ветром намело. А вплоть приблизился, тут досконально и разглядел человека. Вовсе его снегом занесло.

– Эй! – говорит Еська. – Никак ты замёрз?

А тот голову вверх вздымает:

• Предыдущая
• 15/37
• Следующая