Народ - Мишле Жюль - Страница 47

Как долго будет длиться такое воспитание? Всю жизнь.

В чем первая задача политики? Воспитание. А вторая? Тоже воспитание. А третья? Опять-таки воспитание Я слишком хорошо знаю историю, чтобы верить в силу законов, если их введение недостаточно подготовлено, если люди заблаговременно не воспитаны так, чтобы любить законы, хотеть их иметь. Не столько законами укрепляйте принцип законности, прошу вас, сколько воспитанием: сделайте так, чтобы законы были приемлемы, возможны; воспитайте людей, и все будет хорошо.[334]

Политики обещают нам порядок, мир, общественную безопасность. Но к чему все эти блага? Чтобы наслаждаться ими, замкнувшись в спокойном эгоизме? Чтобы и любовь, и объединение стали для нас ненужными? Если цели политики таковы – пропади она пропадом! По моему мнению, этот порядок, эта социальная гармония нужны для того, чтобы помогать свободному прогрессу, содействовать общему движению вперед. Общество должно быть для людей со дня рождения и до дня смерти лишь путем к познанию, школой, воспитывающей нас в течение всей нашей жизни и подготовляющей жизнь наших потомков.

Воспитание (смысл этого слова недостаточно всем ясен) означает не только воздействие отца на сына, но в то же время, иногда в еще большей степени – воздействие сына на отца. Только ради своих детей мы стремимся выйти из состояния моральной прострации, и только с их помощью нам удастся это сделать. Самый плохой человек хотел бы, чтобы его сын вырос хорошим; тот, кто откажется пожертвовать чем-нибудь ради человечества, родины, готов принести себя в жертву семье. Если он не утратил и рассудок, и нравственное чувство, ему будет жаль своего ребенка, которому грозит участь стать похожим на отца… Поройтесь в этой душе: как бы она ни была пуста или испорчена, вы в самой сокровенной ее глуби найдете тайник отцовской любви.

Так вот, во имя наших детей заклинаю вас: не дадим погибнуть их родине! Неужели вы хотите оставить им в наследство катастрофу, навлечь на себя их проклятие, проклятие грядущего, проклятие всего мира, который, быть может, задержится в своем развитии на тысячу лет, если Франция потерпит неудачу?

Лишь одним вы можете спасти своих детей, а с ними и Францию, и весь мир: вложите в них веру! Веру в могучую силу преданности, самопожертвования, веру в родину, в это великое сообщество, все члены которого жертвуют собою ради всех!

Знаю, что сделать это нелегко, слов тут недостаточно, нужен пример. Мы, видимо, утратили то великодушие, то благородство чувств, какие были столь обычны для наших отцов. В этом – корень всех зол, истинная причина нашей взаимной вражды, наших раздоров, ослабляющих Францию донельзя, делающих ее посмешищем всего света.

Даже если взять самых лучших, самых уважаемых людей, если покопаться в их душах, можно увидеть, что каждый из них при всем своем наружном бескорыстии таит в глубинах сердца кое-что, какой-нибудь пустяк, которым он не хотел бы поступиться. Просите у него все, что угодно, только не это! Он отдаст за Францию жизнь, но не пожертвует ради нее такой-то привычкой, таким-то развлечением, такой-то слабостью…

Есть еще, что бы там ни говорили, люди, равнодушные к деньгам, но есть ли люди, лишенные гордости? Снимут ли они перчатку, чтобы протянуть руку бедняку, который с трудом бредет по тернистому пути, указанному ему судьбой? Но тот не выполнит свой жизненный долг, чья белая, холодная рука не коснется другой руки – грубой, сильной и теплой!

Рано или поздно нам придется пожертвовать своими привычками, еще более дорогими для нас, чем удовольствия. Ничего не поделаешь: близится пора сражений.

Есть привычки и у сердца, милые ему узы, которые настолько тесно срастаются с ним, что сами становятся его животрепещущими фибрами. Больно вырывать их оттуда… Я не раз испытывал боль, когда писал эту книгу, где затронуто многое, что было мне некогда дорого.

Во-первых, средним векам, которым я посвятил свою жизнь, чье трогательное, но бессильное вдохновение я воспроизводил в своих исторических трудах, я должен оказать: «Назад!». Ведь теперь нечистые руки вытаскивают их из могилы и кладут нам под ноги, словно камень, чтобы заставить нас споткнуться на нашем пути к будущему.

Принес я в жертву и другую свою гуманную мечту – веру в философию, утверждавшую, будто для личного счастья людей им надо забыть, что они – граждане: философию, отрицавшую роль народов, отрекавшуюся от родины… Нет, в родине, в одной лишь родине спасение людей!

От поэтической легенды – к логике и от логики – к вере, к сердцу – таков был мой путь.

Но что-то, требующее уважения к себе, давно и прочно укоренившееся, запротестовало в моем сердце, проникнутом этой верой… Личные привязанности – последние препятствия, не остановившие меня при виде отечества в опасности. Пусть оно примет эту жертву! Все, что у меня осталось в этом мире, – мои привязанности – я отдаю Родине и, дабы она вернула себе былую слову Франции, возлагаю их на алтарь великой Дружбы.

Книга эта была написана в 1846 г. Это явственно ощущается во многих местах первой части. Нужно ли их изменять? Автор этого не думает.

За эти годы один мир успел рухнуть,[335] очертания другого мира медленно вырисовываются на горизонте. Изменить книгу, приспособить ее к нашим смутным временам, к туманному будущему значило бы лишить ее отпечатка времени, сделать ее неискренней, фальшивой.

К тому же самое главное, о чем говорится в ней, не изменилось. Все, что справедливо сказано в этой книге об инстинкте простых людей, о вдохновенных порывах масс, о голосе совести, идущем от чистого сердца, – не преходяще и навсегда останется прочной основой народовластия.

Гиэр, 12 декабря.1865.

Ни одной из своих работ Мишле не писал с такой страстью, как книгу «Народ». Ни в одно из своих произведений он не вложил столько самого себя. Оно занимает центральное место в его творчестве. Эта книга – некий итог его раздумий, многого пережитого и выстраданного; в ней нашли отражение его взгляды на общество и государство, на воспитание, на историю, на жизнь в целом.

Написанная в 1845 г., на середине жизненного пути историка, она является как бы узловым пунктом всего его творчества. В этой книге особенно ярко отразились интересы и страсти, волновавшие французское общество накануне революции 1848 года. Определяя задачи, поставленные им себе при создании этой книги, Мишле писал, вспоминая свои выступления против клерикализма:

«В этих боевых книгах я был не настолько поглощен борьбой, чтобы, свергая алтари ложных богов, не намечать места для другого алтаря. Необходимо было в пылу борьбы, среди отрицания отрицательного учения (католицизма!) дать нечто положительное, указать предмет действительный, истинный, живое лицо; устранив увлечение, надо было вместо всякой теории показать реального человека. И я, забыв обо всех спорах, сбросив с себя литератора, удалился от всех, остался наедине с самим собою, раскрыл свое сердце и прочел в нем «Книгу о Народе».[336]

Уже в этом кратком высказывании проглядывает своеобразие Мишле-историка, его огромный литературный талант, исключительная сила лиризма и чувства.

Жюль Мишле (1798–1874) – человек трудной судьбы. Сын мелкого типографа, разоренного душившими печать наполеоновскими декретами, он прошел суровую жизненную школу и рано познакомился с нуждой и лишениями. С двенадцати лет он вынужден был работать у наборной кассы в отцовской типографии. Рано обнаружившиеся блестящие способности сына заставили Мишле-отца отдать его в коллеж, хотя это было связано для семьи с большими материальными жертвами. «Мой разорившийся отец и больная мать решили, – пишет Мишле, – что я должен учиться во что бы то ни стало». С выдающимся успехом окончив коллеж Карла Великого и защитив в 1819 г. диссертацию о «Жизнеописаниях» Плутарха, Мишле с 1822 г. стал преподавать историю. Он приобрел огромное влияние на учеников своей неповторимой индивидуальностью и страстной увлеченностью предметом. По его словам, он еще в детстве проникся чувством истории при посещениях Музея французских памятников, при лицезрении гробниц Дагобера, Хильперика, Фредегонды. Настойчиво и упорно работая над собой, усердно изучая иностранные языки, штудируя исторические труды, классическую литературу, Мишле уже в 20-х годах заинтересовался философией. «Я испытываю необходимость сочетать философию с историей, – записывает он в том же 1822 г. – Они дополняют друг друга».[337]