Смелая жизнь - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 53

• Предыдущая
• 53/57
• Следующая

– Этого не будет! – вспыхнув до корней волос, произнес с горячностью высокий. – Сам светлейший перед Бородинским боем…

– Ах, батенька! То было до Бородинского боя, – прервал его черноглазый, смуглый, курчавый офицер с нерусским акцентом, – а то…

И вдруг разом умолк, заметив литовского улана, скромно остановившегося у двери. Сделав жест, приглашающий к молчанию, он подошел к вновь прибывшему.

А литовский улан, успевший кое-что уловить из разговора адъютантов, пришел в необычайное волнение.

Афиши Ростопчина? Уступят без боя? Что это? Неужели слух не обманул ее, Надю, и Москву, первопрестольную русскую столицу, уступят без боя негодным французам?!

Эта мысль так всецело овладела девушкой, что подошедшему адъютанту надо было вторично повторить вопрос, по какому делу пожаловал сюда господин поручик.

– Мне необходимо видеть главнокомандующего! – произнесла, вся вспыхнув от смущения, Надя. – Мне…

– Это невозможно! – пожав плечами, прервал ее адъютант. – Светлейший занят и вряд ли примет вас в данное время. Понаведайтесь дня через три, может быть, тогда вы будете счастливее!

– Но это невозможно! – пылко вырвалось из груди Нади. – Ждать три дня! О, господин капитан! Это целая вечность…

– В таком случае, – начал адъютант, – передайте вашу просьбу мне. Я Дзшинканец, адъютант светлейшего. Не угодно ли вам будет изложить ваше дело, а я при первом же удобном случае передам его фельдмаршалу.

– Но мне надо лично видеть главнокомандующего! – произнесла дрожащим голосом Надя. – Уверяю вас, мне это необходимо! – добавила она с таким выражением мольбы в увлажнившемся взоре, что сердце кудрявого офицера разом смягчилось.

Этот тоненький, молоденький, казавшийся почти мальчиком улан почему-то возбудил в нем непонятное сочувствие к своей особе.

– Потрудитесь обождать в таком случае! – умышленно резко произнес Дзшинканец, маскируя этой напускной резкостью свое сочувствие к молоденькому улану, и, открыв дверь в следующую комнату, исчез за нею.

Через минуту он вышел снова и, бросив Наде краткое: «Светлейший просит», подошел к группе офицеров, где снова закипел прерванный было появлением Нади разговор.

Едва держась на ногах, частью от физической слабости, частью вследствие нервных потрясений последних дней, переступила Дурова порог комнаты и очутилась в кабинете фельдмаршала.

Светлейший князь Голенищев-Кутузов стоял у стола, склонившись всей своей грузной фигурой над разложенными картами. Толстые пальцы главнокомандующего вертели карандаш, которым он поминутно делал какие-то пометки на картах.

Старое, толстое, обрюзглое лицо великого полководца с одним живым глазом, со шрамом вдоль щеки было совсем близко от Нади. Очень высокий, бледный, с челом, увенчанным седыми кудрями, он производил неизгладимое впечатление добрым, открытым лицом маститого, убеленного временем семидесятилетнего героя.

На нем был темно-зеленый с красным воротником генеральский сюртук, из-под которого белел пикейный жилет ослепительной чистоты. На левой стороне груди сияла золотая Георгиевская звезда 2-й степени.

– Что тебе, дружок мой? – мельком, но ласково взглянув на вошедшую Надю, спросил светлейший.

Что-то родное, давно забытое и теперь вспомнившееся разом всколыхнулось в сердце девушки при первом же звуке этого ласкового голоса, при виде этого простого, милого старческого лица, от которого повеяло на нее почему-то далеким, невозвратным временем детства, чем-то близким и хорошим, неизъяснимо хорошим без конца.

И нежное девичье сердце, отвыкшее было за эти долгие годы от теплой, родственной ласки, разом закипело в груди Нади. Этот голос словно всколыхнул все лучшие струны ее души. Так, таким голосом, с таким бесконечным выражением доброты, мог спрашивать только отец в былое время, так могла говорить старая бабуся Александрович и милый, незабвенный ее дядька Асташ!

А теперь так заговорил с нею, смугленькой Надей, и великий «дедушка» русской армии – Кутузов.

И разом и незаслуженная обида, и оскорбление со стороны Штакельберга, и физическая слабость, и ряд кровавых ужасов войны последнего времени – все смешалось в одно целое и встало перед нею, придавливая ее тяжестью своих впечатлений… Она как бы снова обратилась в маленькую, слабенькую девчурку Надю, жаждущую всю свою жизнь заботы и родственной ласки. Слезы жгучим потоком заклокотали в ее горле. Силясь удержать их, она закрыла лицо руками, и вдруг из-под тонких девичьих пальцев вырвались какие-то глухие, странные, всхлипывающие звуки.

Натянутые донельзя нервы не выдержали: она зарыдала.

– Что с тобой, дружок мой? Что с тобой, бедный мальчуган? – послышалось над самым ухом Нади, и пухлая белая рука «дедушки» Кутузова легла на ее эполет.

С усилием оторвав руки от лица, сплошь залитого слезами, Надя заговорила дрожащим, прерывающимся от рыдания голосом:

– Ваша светлость! Не откажите мне в милости… Я прибегаю к вашей защите… Возьмите меня к себе, ваша светлость… Сделайте вашим ординарцем… Я пришел умолять вас об этом! Не откажите мне!..

– Но какая же причина руководит тобою в этой просьбе, дружок? – снова мягким вопросом прозвучал старческий голос главнокомандующего.

Вся кровь бросилась в лицо Наде. Алая от возбуждения при одном воспоминании о незаслуженной обиде, она откровенно, как на духу, поведала светлейшему про угрозы и гнев Штакельберга. Не скрыв ни единого слова, смело вперив глаза в единственный глаз великого полководца, глядевший на нее с заметным сочувствием и лаской, дрожа от волнения, она говорила, задыхаясь, в охватывающем ее порыве.

– Я не щадил своей жизни, защищая честь и славу родного отечества, – пылко срывалось слово за словом с уст девушки, – и заслужил репутацию храброго офицера среди начальства и однополчан. Я не заслуживаю, ваша светлость, угрозы быть расстрелянным…

Тут она разом осеклась.

По полному, обрюзгшему лицу Кутузова медленно проползла чуть приметная тонкая усмешка. При словах «храброго офицера» губы фельдмаршала чуть дрогнули, и единственный его глаз блеснул недоверием и насмешкой.

Надя поняла значение этой насмешки и покраснела от корней волос до самого края воротника мундира.

Фельдмаршал не верит ей! Фельдмаршал сомневается в ее словах!

И фельдмаршал действительно сомневался. Этот молоденький мальчик-улан, возбудивший в нем, старом, опытном человеке, такое сочувствие в первую минуту своими слезами, разом разонравился ему этой опрометчивой фразой, сквозящею самохвальством и тщеславием.

Но он не поддался, однако, первому впечатлению неприязни и, насколько мог ласковее, спросил Надю:

– Почему же ты имеешь основание считать себя храбрым, дружок?

Тогда потупленный было взор Нади сверкнул решимостью. Лицо вспыхнуло ярче, точно какая-то тяжесть упала с ее души.

– В Прусскую кампанию, ваша светлость, все мои начальники остались довольны мною, и сам государь удостоил меня знаком отличия! – произнесла со скромным достоинством девушка.

– В Прусскую кампанию? – И седые брови Кутузова изумленно поднялись на лбу. – Разве ты служил в Прусскую кампанию, дружок? Который же год тебе, однако? Ты мне кажешься шестнадцатилетним мальчиком, право!

– Никак нет, ваша светлость! Мне уже двадцать третий год от роду, – почтительно доложила Надя.

– Как твое имя, дружочек? Я плохо расслышал его при докладе дежурного, – снова спросил светлейший.

– Александров, ваша светлость!

– Александров? – изумленно переспросил тот. – Александров?… – повторил он раздумчиво. – Не родственник ли ты, дружочек, герою Александрову, нареченцу нашего царя?

Надя вся вспыхнула при этих словах, потом побледнела и, снова вспыхнув заревом румянца, произнесла чуть слышно, вся малиновая от смущения:

– Я и есть тот самый Александров, ваша светлость, нареченец государя.

Что-то неуловимое промелькнуло в добром старом лице Кутузова, и его единственный глаз блеснул слезою.

– Вот кто ты, дружок мой! – произнес он в неизъяснимом порыве отеческой ласки и горячо обнял смущенную и трепещущую Надю.

• Предыдущая
• 53/57
• Следующая