Смелая жизнь - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 30

• Предыдущая
• 30/57
• Следующая

И перед Надей встает строгий образ гордой, тщеславной Кириачихи – матери Саши… Как она бережет и любит сына! Но как эгоистично любит!.. Как для себя и ради своего спокойствия бережет… А ему, Саше, как и Наде, нужна воля, нужна драгоценная свобода и могучий смелый орлиный полет.

Задумалась Надя… Грезит, улыбается… Лицо и радостно и грустно в одно и то же время…

И Баранчук задумался: забыл и про войну, и про рану, и про тяжелые минуты, проведенные там, на фридландском поле… Перед ним родные поля Украины, родные люди… В своем сладком забытье он все крепче и крепче затягивается трубкой и, одурманенный приятным куревом и сладкими мечтами, улыбается все блаженнее и шире. Не то сон, не то дрема охватывает улана. Уснуть бы, забыться здесь, на зеленой траве, под покровом гостеприимного леса… Ручей звенит и щебечет, как нарочно, так усыпляюще монотонно… Одурманенный мозг не выдерживает больше, трубка выскальзывает из рук и падает в траву, а за нею падает сам Баранчук, бесчувственный, мертвенно-бледный…

– Боже мой! Что с ним? Ефрем, опомнись, несчастный! – разом просыпаясь от охватившей ее грезы, вне себя лепечет Надя, хватая и тряся за рукав бесчувственного Баранчука.

Не для того же вырвала она его из кромешного ада, чтобы дать умереть такой глупой, бесполезной смертью, отравленному злосчастным курением, обессиленному от ран…

– Вставай, Баранчук, собери силы!

И то пора. По лесной дороге бегут все новые и новые толпы фридландцев.

– Спасайтесь! – кричат они юному уланчику. – Чего вы расположились здесь? Неприятель близехонько! Скорей, скорей! Уносите ноги отсюда, если вам дорога жизнь!

Надя с тревогой и ужасом глядит на бегущих. Баранчук бесчувствен и неподвижен по-прежнему. Она тормошит его, дует ему в лицо, кричит в самые уши – все напрасно! Он недвижим, как настоящий мертвец. О! Будь он мертвый – она, не задумываясь, оставила бы его здесь. Но он жив, его сердце, хотя и слабо, но бьется в груди под сукном колета. И вдруг ее собственное сердце заколотилось, как раненая птичка, в груди. А что, если оставить его здесь? Его могут принять за мертвого, такого, как он есть, – бесчувственного, чуть живого. Не станет же, в самом деле, неприятель пристреливать своего раненого врага? Не звери же они, в самом деле, эти французы!..

Она колеблется с минуту… и вдруг разом с негодованием отбрасывает от себя подвернувшуюся было мысль. Оставить больного на произвол судьбы, оставить умирать среди этого леса! И она могла на секунду подумать об этом! О, какой стыд, какой ужас!..

И она снова бросается к ручью, зачерпывает полный кивер студеной влаги и выливает ее на голову больного.

Вода как нельзя лучше подействовала на Баранчука. Он слабо вздохнул, открыл глаза, зашевелился.

– На лошадь, Баранчук! На лошадь, ради Бога, если тебе сколько-нибудь дорога твоя жизнь! – воскликнула, вся трепеща и волнуясь, Надя, не отводя глаз от удаляющейся от них бегущей толпы.

Толпа уже далеко. Последние фигуры бегущих фридландцев уже скрылись за деревьями. Голоса утихли. Только какой-то смутный гул, точно шепот, от множества копыт несется по лесу.

Что это? Новые беглецы или…

Надя не досказывает своей мысли. Вся ее кровь застывает в ее жилах. Ужасом наполняется все существо девушки. Страшная догадка молнией пронизывает мозг. Фридландцы не солгали. Гул несется с противоположной стороны. Вот он все слышнее и слышнее. Вот уже слышен ясно и четко на более коротком и близком расстоянии. Нет сомнения – это неприятель.

– Мы погибли! – беззвучно лепечут ее побледневшие губы. – Мы погибли, Баранчук, если ты не сядешь на коня сейчас, сию секунду…

Ее трепет и волнение передаются больному.

Гибель… смерть… О нет! Ему еще не хочется умирать… умирать теперь, на чужбине, вдали от родины и семьи… Нет! Нет!.. Жить, жить, во что бы то ни стало!.. – трепещет что-то в измученном сердце солдата.

И, обхватив плечи Нади, он, с усилием опираясь на них, тяжело поднимается с земли. Вот одна нога занесена уже в стремя… Еще, еще немного… одно последнее усилие… Холодный пот градом катится по его лицу… Руки и ноги трясутся от слабости.

А неприятель все ближе и ближе… Уже Алкид, почуя его, храпит и бьет копытами землю. Глаза умного животного пылают… Опасность не за горами. Он знает это, верный конь, и своим нетерпением словно хочет предостеречь всадников.

Наконец Баранчук кое-как взгромоздился в седло и скачет на своем саврасе бок о бок с Надей… Но, Боже мой, как тихо, каким черепашьим шагом подвигаются они вперед!

– Не можешь ли ты прибавить ходу? – шепотом просит девушка. – Иначе они догонят нас в один миг.

– Видит Бог, не могу! – срывается с запекшихся губ Баранчука полным отчаяния и страха звуком.

– Но нас настигнут, пойми! Неприятель не поцеремонится с нами! Французы озверели из-за своих огромных потерь… Вряд ли найдется у них доля жалости к нам. А если нас примут за шпионов или лазутчиков?… Что тогда? Во сто крат было лучше умереть на поле битвы, нежели этой смертью затравленных зайчат здесь, среди леса! – с отчаянием и дрожью в голосе восклицает Надя.

– Брось меня, брось, барин, и скачи со Христом один! – лепечет в ответ обезумевший улан. – Все едино, не вынести мне убийственной скачки, помру я в дороге! Как Бог свят, помру!

– Вздор городишь, приятель! Вместе спасаться, вместе и умирать! – твердо произнесла девушка.

И прежде чем улан мог вымолвить слово, Надя изо всей силы ударила нагайкой его саврасого и полетела вперед с быстротою ветра, увлекая за собою едва державшегося в седле Баранчука.

Это было как раз вовремя, так как из темной чащи показался неприятельский конный отряд и во весь дух помчался за беглецами.

Как безумная неслась Надя вперед по лесу, с тою ужасною быстротой, от которой дух захватывает и сердце рвется надвое в трепещущей груди. Повод Алкида спутан с поводом уланского коня; лошади несутся бок о бок, одна подле другой, не отступая ни на пол-аршина друг от друга… Потерявший снова сознание Баранчук упал головою на седло Нади, в то время как ноги его запутались в стременах. Рука девушки крепко обхватывает плечи больного… Каждая минута, каждая секунда дороги… Мешкать нельзя. Все ее мысли направлены к одному: ускакать, спасти себя и его во что бы то ни стало.

– Боже великий! Помоги мне!.. – бессвязно лепечут ее бледные губы. – Если мне суждено умереть, то дай мне славную смерть на ратном поле, Боже, но не эту! Не эту, Господи! Помилуй меня!

А неприятель между тем все ближе и ближе… Он уже совсем позади… Уже можно различить лязг стремян и характерный французский говор.

Надя боится оглянуться назад. Дыхание «его» лошади обдает ее шею… Или это кажется ей? Или расстроенное воображение преувеличивает опасность?

Нет, нет, это так… Французы близко за ними, почти рядом… Бегство немыслимо! Спасенья нет!

– Rendez vous![48] – доносится до ее слуха неприятельский резкий голос.

Но в ответ она только судорожно сжимает ногами вздымающиеся от скачки бока Алкида, и верный конь не бежит уже, а словно несется по воздуху, чуть касаясь копытами земли…

Вдруг что-то щелкнуло сзади странным тупым звуком… Грянул выстрел… и точно пчела прожужжала над самым ухом скачущей всадницы. О, она знает «пчелу» – страшную железную пчелу, не щадящую жизни молодых и старых! Это пуля!.. Это смерть!..

«Слава Богу, мимо!» – мелькает смутным соображением в мозгу Нади.

Мимо!.. Она спасена!

Надя поднимает голову. Да, она жива, решительно жива, если видит этот лес, это небо, охваченное мирным заревом вечернего заката… Она жива!.. Как хороша жизнь!.. Слава Богу!

Жива… Но надолго ли? Теперь она уже ясно ощущает чье-то горячее дыхание у себя за плечами… Это не воображение, а действительность. Увы! Неприятельские кони только в нескольких шагах от них! Сейчас грянет новый выстрел… Снова прожужжит роковая «пчела», и ее, Нади, не станет… Не станет смугленькой Нади с ее солдатской судьбой…

• Предыдущая
• 30/57
• Следующая