Сокол Ясный - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 37

• Предыдущая
• 37/109
• Следующая

Младина даже пожалела его: вон как испугался, что потеряет ее, неужели так сильно любит? А прежде все усмехался, она и не знала… Однако вторая по старшинству невеста Заломичей полагалась старшему из братьев, то есть Вышезару.

– Не губи, батюшка! – очнувшись от задумчивости, Вышезар сам поклонился отцу. – Возьми эту за брата Даняту, коли она ему люба, а мне и другая пригодится.

– Да не ладно так-то… – в сомнении протянул Красинег. – Младшему вперед старшего невесту брать..

– Сделай как просят, отец! – поддержала одна из женщин, мать не то Вышени, не то Даняты. – Нам без разницы. Все их девки наши будут, а им вместе жить, да и меж братьев в роду зачем раздор чинить? Пусть Данята свою берет, а Вышене другую возьмем, постарше годами. Вон ту, хорошая какая девка! – И с одобрением кивнула на рослую, пышную Домашку.

Та приосанилась.

– Да, эта хороша! – подтвердил и Вышезар, окинув Домашку, впрочем, вполне безучастным взглядом, будто мысли его были далеко. – Эту хочу взять, благослови, батюшка!

– Ну, будь по-вашему, – сдался Красинег. – Прошу за сына моего Вышезара вот эту девку…

– Домашку, Корягину дочь, – подсказала бабка Лебедица.

Вышезар приблизился к девичьему строю, поклонился Домашке; подошел дед Лежень, взял ее за руку и обвел вокруг жениха, после чего передал Вышене руку невесты. Тот отвел довольную, покрасневшую от радости Домашку в сторону, где они и встали парочкой. На лице девушки сияло неприкрытое торжество. Не думала, не гадала, а так свезло! Пусть Веснавка, коза белая, по лугам скачет хоть до осени, а жениха-то лучшего проморгала! Домашка теперь в большухи метит, лет через двадцать над Леденичами хозяйкой станет!

– А за Данемила, братанича моего, сына Звонятина, беру Младину, Путимову дочь, Леженеву внучку, – продолжал Красинег.

Успокоенный Данемил едва дождался конца его речи – бегом кинулся к Младине, чуть не сам выхватил у Леженя ее руку, повел в сторону, будто боялся, что передумают и переладят по-другому. Отцы и матери проводили их сдержанными смешками: эх, молодежь! Да ведь и сами такие были двадцать лет назад… Иная большуха даже бросила насмешливый взгляд на своего старика: когда-то ведь и он ее чуть не на руках нес, боялся, что отнимут! Вторая парочка встала рядом с первой.

Остальных невест делили по жребию: каждая девушка бросила в кринку перстенек, а парни по очереди подходили и тянули, что попадется. Чтобы не было споров – богам виднее, кто кому сужден. Даже в конце родители утешились: после смерти Зимника оставалась лишняя невеста, и не кого иного, как Кринку, Лежень думал сбыть к Еловцам. У тех народилось парней гораздо больше, чем девок, поэтому они не могли выменять себе нужное количество невест обычным порядком и брали за выкуп, где есть лишние. Но с исчезновением Веснояры количество женихов и невест опять сравнялось, и Кринка, последней оставшаяся на месте, была уведена к прочим парочкам смущенным, но тоже довольным Вьялом. А уж как радовалась она сама, не сказать словами. Пускай жених ее на год моложе, весноват и малость лопоух, эка важность! Зато как хорошо идти в чужой род со всеми сестрами – не так страшно и тяжело, как одной, будто в берлогу к медведям. Кринка, давно уже ревевшая над своей долей, чуть не прыгала от радости, и родичи добродушно смеялись, на нее глядя. Иной раз и беда радостью оборачивается, на то она жизнь…

И уж точно никто не был так равнодушен к этому обручению, как Младина. Она спокойно стояла, не отнимая своей руки у Данемила, но суть этого события до нее почти не доходила. Жених у нее уже есть – не Данемил, а Хорт обручился с ней венком, который сама она сплела и доверила матушке-воде. А если верить его словам, то обручение их свершилось много лет назад, когда Данята о ней и знать не знал. Так ли, нет ли, но Младина пришла сюда, в святилище, уже обрученной, и свели бы ее сейчас с Вышеней, или с Вьялом, или с пеньком наряженным – ей все равно. Ничьей женой ей не бывать, кроме Хорта. И к Макошиной неделе, когда объявленные летом обручения завершаются свадьбами, именно Хорт приедет за ней и увезет. Она знала это так же точно, как если бы эти вот идолы разомкнули тонкие деревянные уста и объявили волю богов.

Наступил месяц листопад, и первые листья полетели с берез, будто золотые слезы берегинь по уходящим в Вырей светлым богам. В один из первых дней листопада утро выдалось ясное, такое солнечное и теплое, что и не верилось в близкое начало зимы. Солнце заливало ярким светом середину широкой поляны, окруженной лесом, и золотые листья доносило ветром до самого порога избы. Изба была небольшая – вдвоем едва повернуться – и не новая, хотя еще крепкая и надежная. Дверь была открыта, на пороге сидела женщина средних лет, греясь на солнце, вдыхая свежий воздух леса, пронизанный горьковатым и волнующим запахом первой прели. Распущенные волосы, светло-русые, с сединой, очень длинные, окутывали всю ее фигуру и спускались на землю. Одета она была в простую рубаху, серый шерстяной навершник – сукман – поверх которого была наброшена волчья шкура мехом наружу. Эта шкура, распущенные седеющие волосы, что у женщины таких лет увидишь разве что в бане либо при исполнении особо важных потаенных обрядов, усиливали впечатление неземной отстраненности и даже дикости, которой неуловимо веяло от всей фигуры и лица хозяйки лесной избы. Черты ее были не так чтобы красивы, тонкие морщинки тянулись от углов серых глаз, да и прибавить дородности ей, матери двоих взрослых детей, за прошедшие двадцать лет так и не удалось. Лютава, дочь прежнего угренского князя Вершислава и сестра нынешнего, Лютомера, жена воеводы Красовита, была почти такой же, как и двадцать лет назад, когда впервые вошла по весне в эту избу, нарочно для нее выстроенную. По-настоящему важная перемена в ее жизни произошла только одна.

Подняв голову, Лютава прислушивалась, разбирая в шуме листвы, еще по-летнему густому, какие-то отдаленные звуки. Вот они стали яснее: вдали, в лесной глуши, слышался волчий вой. Он доносился с разных сторон: где-то волки казались ближе, где-то дальше. Лютава спокойно ждала, сидя на пороге и устремив взгляд в чащу. Когда за стволами мелькнуло что-то серое, она не двинулась с места, а все так же смотрела перед собой, выжидая. Но никто не показывался из леса. Поляна была довольно велика и свободна, могла бы вместить десятки, а то и сотню людей, но хотя за деревьями угадывалось уже немало живых существ, все они прятались.

– Идите сюда, дети мои! – крикнула Лютава, когда ей надоело ждать. – Я не съем.

На этот призыв из-за берез вышел наконец… кто-то, не то человек, не то зверь лесной. Двигался он на двух ногах, но одет был в накидку из сшитых волчьих шкур, на голове скалила пасть высушенная морда, позади ног болтался хвост. Лицо его было полностью закрыто берестяной личиной. Однако ни один мускул не дрогнул в лице женщины на пороге, будто ничего более привычного она и не могла увидеть. Неслышно, крадучись, с рогатиной в лапе, волк приблизился и, не доходя шагов десять, низко поклонился.

– Поклон и привет наш тебе, Волчья Мать! – глухо прорычал он из-под личины. – Дозволишь ли подойти?

– Подойди. – Лютава кивнула. – Назови твое имя.

– Зовут меня Космач. – Оборотень снова поклонился. – Рванов сын.

– Много ли волков в твоей стае?

– Два десятка и трое еще.

– Куда думаете идти на зиму?

– На Ужердь-реку собираемся.

– На Ужерди Корень со своими живет. Чуешь в себе силу его выгнать? – Лютава подняла бровь.

– Куда же тогда пошлешь нас?

– На Пыталь-реку не хочешь ли пойти?

– Да ведь пустынь там. Были мы на Пытали года три тому.

– Уже нет. Другое лето как там два рода село. Два года лес валят, палы палят – не узнаешь Пыталь-реку.

– Коли так, то прими, Волчья Мать, дары наши и отомкни нам пасти на удачный лов, на добрую добычу!

Лютава кивнула, Космач взмахнул рогатиной, не оборачиваясь, и на поляну вышло с десяток его младших собратьев. Все были также в шкурах и с личинами, наглухо закрывающими лица. Несмотря на эти меры защиты, «волки» приближалась к хозяйке не без робости. На поляне не были идолов Велеса, обычных в таких местах. Идол не требовался там, где была она – Волчья Мать, живое воплощение самой Марены. Молодые волки несли корзины и мешки, двое тащили на палке тушу барашка, которую и положили вместе с другими приношениями перед порогом избы. Лютава скользнула взглядом по дарам: здесь были обычные плоды полевых и домашних работ, всякое жито, овощи, льняная и шерстяная тканина. Ей не нужно было знать, где и как они все это взяли: обычай требовал поднесения ведунье, замыкающей и отмыкающей волчью пасть, осенью плодов домашнего хозяйства, а весной – дичи и мехов собственной добычи. Но к ней, Волчьей Матери, приходили стаи только «отреченных волков», то есть тех, кто навсегда порвал с родом и людским жильем и вел лесную жизнь круглый год. Стаи «отреченных волков» недолго задерживались на одном месте и каждый год перемещались: иной раз в пустынную дебрь, полную непуганой дичи, а иной раз в недавно заселенные места, где вновь отделившиеся роды сводят лес и сеют хлеб.

• Предыдущая
• 37/109
• Следующая