Родословная большевизма - Варшавский Владимир Сергеевич - Страница 9

Одни эти названия — «Чрезвычайные Комиссии», «Революционный Трибунал» — ответ на вопрос, у кого учились, с кого брали пример большевики. Обдумывая план создания чрезвычайного органа, Ленин хотел, чтобы его возглавил «хороший революционный якобинец, русский Фукье-Тенвилль. Необходимые качества оказались у Феликса Дзержинского.[3] Антуан Фукье-Тенвилль был действительно «хорошим революционным якобинцем», при нем за полтора месяца было гильотинировано большее «врагов народа», чем за весь предыдущий год.

Робеспьер и Сен-Жюст — предшественники и учителя Вышинского, он «углубил» их идею, что революционные трибуналы должны быть орудием расправы с классовыми врагами. Таким орудием расправы с классовыми врагами стала ЧК, которой было предоставлено право совершенно самостоятельно производить обыски, аресты и расстрелы. «ЧК, — учил Лацис, — это не следственная комиссия, не суд и не трибунал. Это боевой орган, действующий по внутреннему фронту. Он не судит врага, а разит. Не милует, а исцеляет всякого… Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал словом и делом против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого образования, воспитания, происхождения или профессии. Эти вопросы должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора». Ленин в 1921 году: «суды у нас классовые против буржуазии».

Разработанный Сен-Жюстом закон 17-го ноября 1793 года объявляет «подозрительными» целые пласты населения. Подлежат немедленному задержанию: все аристократы, родственники и свойственники эмигрантов, все неприсягнувшие священники, всякий, кто словом, делом или по своим личным связям проявил «дружбу» к тирании, федерализму и контрреволюции, всякий, кто не получил от своей секции свидетельство о благонадёжности, всякий, кто не заплатил налоги, всякий, кто не может доказать, что в прошлом всегда вёл себя как истинный патриот, всякий, кто ругал «максимум»,[4] всякий… и т. д.

Тюрьмы быстро переполнились. «Подозрительных» стали сажать «до наступления мира» в монастыри и другие брошенные здания. Кормиться они должны были, как могли, на свои собственные средства.

Скученность, грязь, никакого ухода. Вспыхнули эпидемии. Многие умирали. Депутат Арьежа Гастон вносит в Конвенте предложение в случае восстания роялистов сжечь старые и новые тюрьмы вместе со всеми заключенными в них «подозрительными».

Сен-Жюст заявляет 10-го октября 1793 г.: «Теми, кем невозможно управлять справедливостью, нужно управлять железом. Вы должны карать не только предателей, но даже безразличных, вы должны карать всякого, кто пассивен в Республике и ничего для нее не делает».

Робеспьер возмущался, когда «народное правосудие» осмеливались называть подавлением: щадить роялистов и «негодяев» — это значит не жалеть невиновных, не жалеть несчастных, не жалеть человечество. Когда идёт война, единственное средство избавиться от «нечистых» — это всех их уничтожить.

Мысль не новая. Она приходит уже вождям мессианских революционных движений средневековья.

Через якобинцев она передалась коммунистам. По продолжительности, размаху и свирепству большевистский террор несоизмеримо превзошёл якобинский, но его вдохновение и цели те же.

Что же это за цели? Якобинцы хотели не только защитить революцию от врагов, но и уготовить путь для прихода обетованного «философами» царства счастья, свободы, мудрости и добродетели. Для этого надо переделать общество и перевоспитать человека, освободить его от власти оскверняющих предрассудков, эгоистических побуждений и дурных привычек, сделать из него нового, цельного, «добродетельного», дисциплинированного человека, которого не будут больше раздирать ни внутренние противоречия, ни дух своеволия. Он всегда будет желать и чувствовать и думать только то, что требует непогрешимая общая воля, и, следовательно, больше не будет совершать антисоциальные поступки. Принуждение и подавление станут тогда не нужны. Новое гармоническое общество могло бы уже существовать, но его приходу мешает эгоизм и развращенность определенных людей, противников революции. Их нужно уничтожить. «Укрощайте врагов свободы террором».

Так же собирались изменить людское естество и Маркс, и Энгельс, и их наследники большевики. Они говорили об этом почти теми же словами, что якобинцы. Построить общество, где не будет больше классовых противоречий, ни эксплуатации человека человеком, свободное развитие каждого станет условием свободного развития всех и место правительства над лицами заступит распоряжение вещами и руководство процессами производства. Воспитать нового коммунистического «тотального» человека. Принуждение и подавление тогда станут не нужны: совершать антисоциальные поступки будут разве только душевнобольные. Но прежде нужно «по-якобински» разделаться со всеми, кто мешает построить социализм: враждебными классами, контрреволюционерами, врагами народа, ренегатами.

Идею, что человека и общество нужно переиначить, якобинцы, а через них Маркс и Ленин, переняли у Руссо. Вспомним «Общественный договор»: «… Тот, кто решается предпринять основание нации, должен чувствовать себя способным, так сказать, изменить природу человека; преобразить каждого индивидуума, который сам по себе есть совершенное и уединённое целое, в часть большего целого, от которого индивидуум будет известным образом получать свою жизнь и своё бытие».

При розыске родословной большевизма Руссо не обойти. По выражению Жоржа Сореля, царство Руссо, начавшись в 1762 году, продолжалось почти сто лет. Думаю, продолжается еще и теперь. Не только якобинцы, но и Маркс, и большевики, и нацисты, все вообще тоталитарные идеологии вышли из его учения о свободе и общей воле. Учение неясное и противоречивое. Существуют самые разные его толкования. Наиболее проницательными и убедительными мне представляются предложенные Альбером Камю и проф. Тальмоном, автором исследований, капитальных для понимания природы современного тоталитаризма.

Согласно Руссо, человек жил в естественном состоянии по своей ничем не ограниченной воле. Но, заключая с другими людьми общественный договор, он передает свою естественную свободу и все свои естественные права коллективу и общей воле этого коллектива. И все его мысли, чувства и поступки определяются теперь этой общей волей. Без нее «он ничто и ничего не может».

Казалось бы, Руссо должен был признаться, как признался простодушный Шигалёв: «Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Но ни сам Руссо, ни его ученики якобинцы, ни ученики якобинцев коммунисты такого признания не делают. Наоборот, они уверяют, что именно когда человек тотально отдает себя коллективу, тогда-то он и становится по-настоящему свободен и получает от коллектива свою жизнь, свое бытие.

Объясняет Руссо это так: заключая общественный договор, отдельные люди сливаются в одну коллективную общественную личность, и воля каждого становится частью единой общей воли, воли народа. Вот почему, подчиняясь этой общей моральной воле, человек в действительности подчиняется закону, поставленному им самим, т. е. самому себе, подчиняется своему настоящему, своему высшему «я». Он больше не раб своих эгоистических побуждений и страстей, и поэтому более свободен, чем в естественном состоянии. Общая воля, когда она выражается свободно, — непогрешима, абсолютна, неотчуждаема, соединена с вечным порядком мира, с тем, что всегда было и будет.

Неясное и противоречивое учение Руссо о коллективной воле ведет к тоталитаризму. Во всяком случае — привела Робеспьера и немецких романтиков. Я имею в виду, конечно, только немецкий политический романтизм, а не романтизм вообще.

Романтизм такой же сложный сплав, как просветительство. И так же, как просветительство привело и к великому обогащению европейской цивилизации, и, вместе с тем, в своих крайних ответвлениях, к последствиям губительным и страшным, — так и романтизм.