Родословная большевизма - Варшавский Владимир Сергеевич - Страница 5

Ответ этот дался Марксу нелегко. Найдено четыре написанных им по-французски черновика.

В первом, самом длинном, самом ткачёвском, он утверждает: сохранение общины даёт России превосходство над странами, еще порабощенными капитализмом. Но, чтобы спасти русскую общину от распада, нужна русская революция, вовремя сделанная. Русская интеллигенция должна тогда сосредоточить все силы, чтобы обеспечить общине свободное развитие.

Во втором черновике Маркс всё же колеблется. С исторической точки зрения есть только один серьезный довод в пользу тезиса неизбежности разложения русской общины: общинная собственность существовала повсюду в Западной Европе и повсюду исчезла с ходом социального прогресса.

Почему же в России у нее будет другая судьба?

Но в третьем черновике Маркс снова говорит, что община может стать отправным пунктом экономической системы, к какой тяготеет современное общество. Четвёртый, самый короткий, черновик точно совпадает с текстом письма, посланного Вере Засулич 8 марта 1881 года.

В 1882 году, в предисловии ко второму русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии», Маркс и Энгельс пишут: «Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность может явиться исходным пунктом коммунистического развития».

Только на исходе века, когда бурный рост молодого русского капитализма стал очевиден, Энгельс возвращается к классическому марксистскому положению, на котором настаивал Плеханов: капиталистический период развития неизбежен.

Но ведь всё-таки, возразят мне, Маркс и Энгельс всегда были против индивидуального террора как революционной тактики.

Ещё один разоблачённый миф. Однако, охотники всё сваливать огулом на какую-то особую русскую революционную традицию, будто бы ничего общего с марксизмом не имеющую, упорно продолжают обманывать этой сказкой себя и других.

На самом деле Маркс и Энгельс безоговорочно одобряли революционный террор. Они видели в нем эффективное средство для разжигания революции, своего рода фитиль, который вызовет общий взрыв.

Когда землевольцы раскололись на чернопередельцев и народовольцев, Маркс принял сторону террористов, а не чернопередельцев, хотя те как раз начали в то время оборачиваться классическими марксистами. Л. Гартман, пивший с Марксом на брудершафт, в письме от 27-го мая 1880 года передаёт Н. Морозову суждение Маркса о русских революционных организациях — «Народной Воле» и «Чёрном Переделе: «Выбирая из двух, он решительно становится на сторону и за программу террористов».

Маркс пишет Ф.-А. Зорге 5-го ноября 1880 года: «В России… наш успех ещё значительнее. Мы там имеем… центральный комитет террористов…».

После суда над убийцами Александра II, Маркс в письме к дочери, Женни Лонге, от 11-го апреля 1881 года хвалит «манифесты» Исполнительного комитета Народной Воли: «Он очень далек от мальчишеской манеры Моста[2] и других ребячливых крикунов, проповедующих цареубийство как «теорию» и «панацею»… они, наоборот, стараются убедить Европу, что их modus operandi является специфически русским, исторически неизбежным способом действия…»

Так думал и Энгельс: «И я, и Маркс находим, — говорил он в 1883 году Герману Лопатину, — что письмо Комитета к Александру III положительно прекрасно по своей политичности и спокойному тону. Оно доказывает, что в рядах революционеров находятся люди с государственной складкой ума».

Как известно, в этом «прекрасном по своей политичности» письме от 10 марта 1881 года Исполком Народной Воли угрожал, в случае, если Александр III не примет всех требований террористов, продолжать «отчаянную партизанскую войну с правительством».

Энгельс на стороне террористов и в споре Плеханова с одним из учредителей Исполнительного Комитета Народной Воли, Львом Тихомировым. А между тем, Плеханов, указывая на сходство взглядов Тихомирова и других народовольцев-«якобинцев» с ткачёвскими, повторял в этом споре все те доводы, какие за десять лет до этого сам Энгельс приводил для посрамления «недоучившегося гимназиста».

В 1885 году Энгельс пишет Вере Засулич: «Россия приближается к своему 1789 году… Если когда-либо бланкистская мечта перевернуть общество путем небольшого заговора имела малейший шанс на успех, то это несомненно теперь, в Санкт-Петербурге… Когда 1789 год происходит в такой стране, то не далек и 1793 год».

Предсказание Энгельса сбылось. Только стараниями верного его ученика Ленина русский 1793 год наступил куда скорее, чем французский, всего через восемь месяцев после русского 1789 года.

Энгельс в том же письме Вере Засулич: «На мой взгляд Россия больше всего нуждается теперь толчок, чтобы революция разразилась. Подаст ли сигнал та или иная фракция, произойдет ли это под тем или иным флагом, это не столь важно».

Ленин совершенно правильно утверждал, что Маркс ставит в образец германской демократии якобинскую Францию 1793 года. Отпрыск рейнской якобинской буржуазии, мечтавший о присоединении Рейнландии к революционной Франции, Маркс верил только в такую революцию, как якобинская: насильственную, диктаторскую, террористическую, кровавую. 5-го ноября 1848 г. он писал в «Новой Рейнской Газете»: «Есть только один путь сократить убийственную смертную агонию старого общества, один путь сократить родовые муки нового общества, только одно средство — революционной теорией».

Поэтому-то Маркс говорил о первомартовских убийцах как о «действительно дельных людях, без мелодраматической позы, простых, деловых, героических». «Насилие — повивальная бабка всякого старого общества, когда оно беременно новым».

И Маркс и Энгельс страстно ждали прихода новой революции, вроде якобинской, им казалось — она уже близко, при дверях. В книге «Положение рабочего класса в Англии», написанной им в 1844–45 годах, Энгельс говорит: «Единственно возможным выходом остается насильственная революция, и она, несомненно, не заставит себя долго ждать… Война бедных против богатых будет самой кровавой из всех войн, которые когда-либо велись между людьми».

Главную задачу коммунистической партии, когда произойдёт такая революция, Энгельс видел в том, чтобы предотвратить повторение Девятого термидора.

Ленин навсегда затвердил это поучение: единственный выход — насильственная революция, она будет самой кровавой из всех войн, но это не должно останавливать революционера.

Всему этому Ленин научился не у Нечаева, не у Ткачёва, а у Маркса и Энгельса и их учителей — якобинцев. В мае 1905 года, на III партсъезде, Ильич заявляет: «Пугать якобинством в момент революции — величайшая пошлость. Демократическая диктатура, как я уже указывал, есть не организация «порядка», а организация войны. Если бы даже мы завладели Петербургом и гильотинировали Николая, то имели бы перед собой несколько Вандеи. И Маркс прекрасно понимал это, когда в 1848 году в «Новой Рейнской Газете» напоминал о якобинцах. Он говорил: «Террор 1793 г. есть не что иное, как плебейский способ разделываться с абсолютизмом и контрреволюцией». Мы тоже предпочитаем разделываться с русским самодержавием плебейским способом и предоставляем «Искре» способы жирондистские».

Слова Маркса о терроре 1793 года как о плебейском способе разделаться с контрреволюцией пришлись Ленину по сердцу. Он упоминает о них снова в статье «Две тактики социал-демократии в демократической революции»: «Думали ли когда-нибудь о значении этих слов Маркса те люди, которые пугают социал-демократических русских рабочих пугалом «якобинизма» в эпоху демократической революции? … Якобинцы современной социал-демократии — большевики … хотят, чтобы народ, т. е. пролетариат и крестьянство, разделался с монархией и аристократией «по-плебейски», беспощадно уничтожая врагов свободы, подавляя силой их сопротивление…» «Всякое временное государственное устройство, — писала «Новая Рейнская Газета» 14-го сентября 1848 года, — после революции требует диктатуры, и притом энергичной диктатуры…»