21 день - Фекете Иштван - Страница 52

• Предыдущая
• 52/73
• Следующая

Я не люблю вспоминать о тех временах, тем более, что мой замысел — рассказать о светлых мечтах, о тишине и одиночестве, словом, о той мирной поре, когда вряд ли кто-либо мог себе представить, во что способна превратить война человека, народ, целую страну.

А тогда для нас царил мир, Великий Мир. Представления о войне у людей были весьма своеобразные. Правда, в свое время мы потеряли отца нации — Кошута, но зато всем были ясны славные цели его борьбы. При упоминании о ней каждому приходили на ум имена национальных героев, боевые медали, короткие гусарские атаки, и в ослепительном свете этой былой славы никому не дано было прозреть невероятные бедствия, моральное падение и прочие страшные последствия войны подлинной.

А я и подавно был далек от таких мыслей в тот дивный летний день, когда мир обнимал наш край подобно любящей плодовитой матери, и все мои помыслы были сосредоточены на одном: проникнуть на чердак и открыть шкатулку.

К сожалению, это мое намерение столкнулось с некоторыми препятствиями. Но разве можно было подумать, что средь ясного и мирного дня, после сытного обеда вдруг ударит молния и поразит безмятежные ребяческие планы!..

А удар последовал, причем без каких бы то ни было предшествующих событий.

Мы покончили с голубцами и готовились перейти к послеобеденному отдыху, когда отец вдруг хлопнул себя по лбу:

— Фу ты, совсем запамятовал!.. — С этими словами он встал из-за стола и прошел в комнату, потому что обедали мы на террасе.

Никто из нас не придал значения его словам: ну, подумаешь, вспомнил человек о каком-то незавершенном деле… Однако отец и не собирался заниматься собственными делами; он тотчас же вернулся на террасу и положил передо мной какую-то красивую тетрадку.

— Пора заняться исправлением твоего почерка. Ну-ка, открой.

Я открыл тетрадь: это были прописи для чистописания. На самой первой строке сверху поистине каллиграфическим почерком было выведено:

«Пропади оно пропадом, все это изобилие», — подумал я.

— Каждый день будешь писать по странице!

— Хорошо, — пролепетал я, в душе еще раз присовокупив вышеупомянутое пожелание. И все же я вынужден был признать справедливость отцовского требования, ведь в применении к моему почерку даже эпитет «скверный» показался бы хвалебным.

Итак, в критическом отношении к самому себе у меня недостатка не было, беда заключалась в другом. Естественно было предположить, что выполнение урока я непременно постараюсь оттянуть до вечера, и гнет этой ежевечерней обязанности способен будет отравить мне весь день. Вели отец мне сей момент, не откладывая, исписать всю тетрадку, я бы сел немедля, лишь бы окончательно разделаться с этой обузой. Но перспектива каждый вечер ложиться и поутру вставать с мыслью о ждущей тебя странице попросту портила мне все каникулы. Впрочем, что тут поделаешь?

— Сядешь, сынок, с самого утра и напишешь, — сказала бабушка, — а там гуляй без забот, без печалей.

— Хорошо, — поддался я бабушкиному утешению.

— Всех дел-то на несколько минут, — добавила мама.

— Ну уж нет! — вмешался отец. — Смысл не в том, чтобы наспех настрочить каракули! Надо писать как положено: медленно и красиво!

— Да, папа, — сказал я и, прослезившись над своей мученической участью, ушел из-за стола. Мне заранее было известно, что мама сейчас выступит против «притеснения ребенка», отец будет неколебимо стоять на своем, бабушке в конце концов удастся примирить их, но мне это уже не поможет.

Я улегся на старый диван, как святой — на возженный костер, и от горя сладко заснул.

Меня разбудила бабушка, которая ходила взад-вперед по комнате и разговаривала сама с собой. Первой моей мыслью были прописи, и мир померк передо мною.

— Никак не могу уснуть, — пожаловался я. — И голова болит.

Бабушка уставилась на меня, как на пустое место.

— Ты что-то сказал, сынок?

— Не спится мне…

— Да ведь ты проспал целый час! В твоем возрасте этого вполне достаточно.

— И голова болит…

— Поболит и пройдет. Должно быть, переел за обедом.

На этом разговор оборвался, и бабушка смотрела перед собой, словно надеясь отыскать утерянную нить беседы с самой собою.

— Бабушка, а эту страницу… ее уже сегодня надо написать?

— Не знаю, сынок. Спроси отца. Он ведь сказал: каждый день.

— Но сегодня-то только полдня осталось…

— Нечего со мной торговаться! — вспылила она. — Я не пойду вместо тебя спрашивать. — И с этими словами бабушка отправилась выяснить, нельзя ли начать упражнения по чистописанию с завтрашнего дня, учитывая, что сегодняшний день на исходе, а у ее драгоценного внука болит голова.

Я закрыл глаза, будто вся моя жизнь зависела от этой несчастной страницы.

— Не спи! — вошла в комнату бабушка. — Весь ум проспишь… А может, ты и впрямь захворал? — она приложила прохладную, сухую ладонь к моему лбу.

— Горячеватая… — сказала она. — Желудок у тебя не расстроился? Чистописанием займешься с завтрашнего дня.

Я схватил трогавшую мой лоб бабушкину руку и прижал ее к губам.

— Экий ты баламут! Не попадалось тебе письмо от тети Луйзи? Куда-то задевала и никак найти не могу.

— Вы же всегда в календарь кладете, бабушка.

— Как это я сама не вспомнила! Ты ведь не читаешь чужие письма? — она подозрительно смотрела на меня. — Это грех, сынок, пришлось бы тебе исповедоваться.

— С чего бы я стал их читать, бабушка?

— Да вот же оно! — бабушка вынула из календаря письмо. — Конверт даже не распечатан.

Бабушка так обрадовалась своей находке, что на меня перестала обращать внимание. А я, высвободившись из-под ярма чистописания хотя бы на сегодня, почувствовал себя вольной птицей: ведь завтрашний день — это такая дальняя даль…

Со двора донесся грохот повозки.

— Родители твои в Паталом укатили, — махнула тетушка Кати в сторону окна. — Отец наказал тебе абрикосов и в рот не брать, не то холеру подцепишь и будешь животом маяться.

— Так абрикосы еще не поспели, тетушка Кати.

— А я про что толкую!

И она опять принялась громыхать кастрюлями и горшками, давая понять, что в кухне мне делать нечего, а я с ощущением полной раскованности и радостного возбуждения устремился на чердак. Конечно, там некому было бы застать меня врасплох, и все же сам факт пребывания отца в доме сковал бы свободу моих действий.

Отца нет дома, — чувствовал я каждым нервом, — и чистописание до завтра терпит!

Не спеша взбирался я по старым чердачным ступенькам.

Чердак встретил меня тишиной плотнее обычного. Я ощутил, что время и события отделяют вчерашний день от сегодняшнего. Во мне сохранилось что-то и от поездки в лес, и от запаха прелой листвы, и от встречи с сойкой, и от забав у Кача, и от холстов тетушки Дереш, и даже от этого чертова чистописания! Я осторожно, не без некоторой учтивости задержался перед старым креслом, прежде чем опуститься в него.

«Добрый день!» — мысленно произнес я, подумав, что с язвы-кочерги станется сделать мне выговор, как обычно выговаривают на селе человеку, ввалившемуся в дом без приветствия:

— Экого оболтуса принесла нелегкая!

Преисполненный почтительности, я, пожалуй, даже приподнял бы шапку, будь у меня таковая. Впрочем, если уж быть откровенным и не навлекать хулу на своих досточтимых родителей, признаюсь, что шапка у меня была. Где она находилась — никогда нельзя было знать наверняка, но одно было ясно: она могла отыскаться в каком угодно месте, но только не у меня на голове. И столь же ясно, что моя побитая дождями и прокаленная солнцем голова в последующие годы без малейшего сотрясения вынесла такие удары, от которых любая нормальная черепная коробка разлетелась бы вдребезги… Об этом говорил мой отец, хотя и безо всякой гордости. Откуда я только ни падал: с лошади, со стога сена, с сенного чердака, с приставной лестницы, с воза, — и всякий раз легко отделывался, если не считать, конечно, последующих родительских назиданий, вес коим придавался доморощенной ореховой тросточкой.

• Предыдущая
• 52/73
• Следующая