21 день - Фекете Иштван - Страница 33
- Предыдущая
- 33/73
- Следующая
— Можно мне переночевать на тебе? — взгляд балобана смягчился.
— Ну еще чего! — Тополь чуть не шипел от возмущения. — Похоже, меня облюбовали все хищники благородных кровей: ведь и куница в моих ветвях поселилась…
Вконец обозленный сокол оттолкнулся от неустойчивой развилки и, держась низко над землей, пропал в сгущающихся сумерках. Но от толчка шевельнулась длинная шея колодезного журавля, ведро высвободилось и, отделившись от сруба, радостно взлетело кверху, потому что человек, который последним пил из него, забыл оставить в ведре достаточное количество воды.
— Так-та-та-так, — позвякивая раскачивалось ведро, — до чего же славно здесь, в вышине! Уж больно надоело мне любоваться отражением собственного дна.
— Нечего громыхать попусту, — шепотом одернул его Тополь. — Сегодня ночью должно быть тихо.
— Само по себе я никогда не громыхаю, — скрипнуло жестяной ручкой ведро, — но что поделаешь, если ветру хочется меня раскачивать? Думаешь, мне легко? Шест меня ругает, журавль меня бранит, столб скрипит сердито… Зато ветер никто не ругает…
— Ветер и нельзя ругать, не то он взыграет не на шутку, и дело кончится тем, что ты переломишь шест, — вмешался колодезный столб, — а журавль и меня расшатать может.
— Вот оно как! — огорченно скрипнуло ведро. — Выходит, ему дозволено вытворять что угодно, а мы и не пикни!
— Ведро правду говорит, — прошептал набежавший ветер, — но ведь не могу же я сворачивать в сторону из-за первого попавшегося ведра! Впрочем, не беспокойтесь, сегодня ночью все будет тихо-спокойно. Оставлю вам здесь парочку юных шалунов, чтобы деревья совсем не смолкли.
— Спасибо тебе, — шепнул в ответ старый Тополь, — ты же знаешь, что сегодня — старинный праздник…
— Не учи меня, дружище Тополь… — ветер скользнул дальше, оставив позади себя глубокую тишину, потому что даже юные ветерки и те улеглись-попрятались в ветвях.
Ведро перестало раскачиваться, журавль указывал на луну, все четче вырисовывающуюся на небосклоне, и ждал яркого света, чтобы тенью своей начать отсчитывать время в долгой протяженности вечера и ночи.
Однако пока что ночь была далеко впереди, и даже вечерняя пора еще не наступила. Над всей округой властвовали мечтательные сумерки, рыхлая серая дымка, исполненная ожидания и колышащихся теней, которые знали, что никто их в расчет не принимает, никто с ними не считается — ведь они не относятся ни к свету, ни к темноте, и надвигающаяся ночь рано или поздно поглотит их.
Одинокий, безлюдный край на несколько мгновений застыл в отчужденно-холодном, безгранично немом молчании. Ему не было дела ни до кого и ни до чего, кроме самого себя, и глубокая, ничем не наполненная тишина тоже выжидала чего-то, поскольку с момента своего зарождения тяготилась собственной немотой.
Тут со стороны села прилетел сычик, однако частые взмахи его коротких крыльев не были видны и слышны. Он плавно, едва коснувшись опоры, уселся на верхушке колодезного столба, торчавшего посреди пастбища подобно накренившейся мачте. Сычик негромко крикнул, и от его крика содрогнулась потревоженная тишина, но тотчас и улеглась спокойно, потому что маленький филин всего лишь хотел предупредить:
— Готовьтесь, наш час настает.
Ярко засветилась луна, и журавль колыхнулся подобно часовой стрелке, а юные ветры принялись гладить листву старого Тополя.
— Назад! Вернемся назад во времени… Тополь, ты здесь самый старый из всех, сегодня ночью ты можешь оживить события минувших времен: ведь время никогда не умирает и не проходит бесследно. А раз оно вечно существует, то можно и совершить в нем путешествие назад, если, конечно, ты хочешь…
— Да, мы хотим! — шумно встряхнулась Бузина. — Прошу прощения, что ответила вместо моего старшего друга, но мы с ним заранее все обсудили.
Тополь в знак подтверждения тряхнул кроной, а из облупившейся стенки колодца выпал кирпич и бухнулся в воду.
— Хотим, хотим! — с шумом булькнула вода, и луна в водном зеркальце на дне провала закачалась с такой силой, что чуть было не упала с отраженного в воде неба. Поскольку никаких бед посерьезнее этой не стряслось, сычик снялся со своего места: вестник получил ответ и теперь может отбыть с миром.
Но сычику и следовало удалиться, потому что настал заветный час смещения времени. Всколыхнулся небосвод, по-иному расположились звезды, и недобрый красноватый отблеск луны задрожал над изменившимся до неузнаваемости краем.
— Все так и было, — вздохнул Тополь. — Вот и привелось снова увидеть!..
Но теперь и Тополь стал вдруг молодым побегом от гибнущего гигантского тополя, юным деревцем высотой лишь в человеческий рост. Он, правда, успел пустить собственные корни, но питательные соки получал все еще от матери, воспоминания его были воспоминаниями старою дерева, и Тополь начисто позабыл их, став самостоятельным.
— Да, да, все так и было!
Шагах в двадцати от проселка стоял в одиночестве старый, сломанный тополь; у костерка, разведенного в его гигантском дуплистом стволе, вполне могло разместиться несколько человек, и, судя по остаткам пепла и обугленным головешкам, люди действительно пользовались этим прибежищем.
У мощного прежде материнского дерева оставалась более или менее живой всего лишь одна ветвь, а все прочие засохли, превратились в искореженные сучья, дававшие ночной приют грифам-стервятникам.
Корни старого гиганта все рождали и рождали новые побеги, но почему-то ни один из них не прижился кроме нашего знакомца, и тогда старое дерево перестало заботиться об остальных. Все свои силы, страхи, свое тайное предназначение и все воспоминания о прошлом оно вложило в юную поросль, и вот наступила весна, когда на старом дереве не образовалось ни единой почки. И тут молодой Тополь почувствовал: ничто не прошло впустую, ибо таинственный мир отмершего предшественника продолжает жить в нем самом, и эту жизнь следует поддерживать и оберегать — ведь она хранит в себе не только опыт предшествующих поколений, но и наследие для будущих.
Конечно, эти потаенные чувства были не столь четко оформившимися и остались невысказанными, но они жили в Тополе, и его борьба за существование, его мощь, бурный рост, пышное цветение и обильный листопад — все порождалось этими чувствами.
Однако пока что наш Тополь — всего лишь юный тополек в человеческий рост высотой и со стеблем не толще детской ручонки; он послушно клонится под южным ветром, дующим упорно и молча, словно ни о чем не желая знать и ничего не желая сказать. Но и скрывать он ничего не собирается, и те, кому знакомо это низкое и невыразительное для человеческого слуха гудение ветра, — те знают, что где-то случилась беда; а втянув ноздрями этот чуть влажноватый ветер, почувствуешь развеянный в воздухе запах человеческой крови, который невозможно спутать ни с каким другим.
Тополек испуганно вздрагивает, потому что ему шум ветра говорит больше, чем слуху человека: этот ветер, дующий с юга, несет в себе приметы тяжкой гибели — запах гари с остывающих пожарищ, смолкшие предсмертные крики и многое другое, скрытое в глуби времен. Тополек дрожит, зная, что война иной раз косит без разбора. Дрожит и ждет, низко клонится под порывами ветра и даже шептать не решается, потому что в такие моменты лучше молчать и затаиться, словно тебя и вообще нет на свете.
Красноватый полумесяц осенил себя грозным нимбом и лишь отсвечивает, но не светит, да и этот слабый, дрожащий его отсвет поглощают быстро несущиеся рваные облака. При таком слабом свете даже филин не столько углядит, сколько услышит.
Но сейчас в округе и филина не сыщешь, лишь грифы-стервятники сидят на сухих ветвях мертвого великана, обратив головы к ветру, а их холодные глаза не мигая всматриваются в темноту, потому что земля слабо подрагивает, сотрясаемая отдаленным топотом копыт.
Стервятники, вытянув шеи, разглядывают всадников, прискакавших к большому дереву, но не улетают прочь и не боятся, словно знают, что их никто не тронет. Для еды они не годятся, а могильщиков, которые к тому же заменяют собою и могилы, трогать не принято.
- Предыдущая
- 33/73
- Следующая
