Господин Никто - Райнов Богомил Николаев - Страница 1

• 1/54
• Следующая

Вечернее небо над Афинами, темно-синее, необъятное, усыпанное трепещущими звездами, поистине сказочно прекрасно.

Совсем иным видишь это небо сквозь решетку тюремной камеры. А мне приходится глядеть на него именно так. Блеск южных звезд меня отнюдь не трогает, и если я и просунул нос между железными прутьями, то лишь ради того, чтоб избавиться от тяжелого запаха мочи, которым пропитана камера.

— Ты жалкий предатель, и все тут! — слышится хриплый голос у меня за спиной.

Я не отвечаю и, прильнув к решетке, жадно вдыхаю ночной холодок.

— Мы гибнем по тюрьмам во имя социализма, а предатели вроде тебя бегут от него! — продолжает тот же голос за спиной.

— Заткнись, скотина! — бормочу я, не оборачиваясь.

— Гнусный жалкий предатель, вот ты кто! — не унимается человек в глубине камеры.

Оба мы едва языком ворочаем, потому что обмениваемся подобными репликами с неравными промежутками вот уже пятые сутки. С тех пор как пять дней назад этот тип попал в мою камеру, а у меня хватило ума проговориться, что я бежал из Болгарии, он без конца твердит, что я негодяй и предатель. Македонец откуда-то из-под Салоник, он величает себя крупным революционером, хотя, по-видимому, это обычный провокатор и приставлен ко мне с целью выведать что-нибудь. Меня вовсе не интересует, кто он такой, и я готов даже брань его сносить, постарайся он хоть как-то разнообразить ее. Но когда тебе по сто раз на день, словно испорченная пластинка, повторяют «жалкий предатель», это в конце концов начинает надоедать.

Сосед по камере еще раз произносит свой рефрен, но я не отзываюсь. Он затихает. Обернувшись, я направляюсь к дощатому топчану, покрытому вонючей дерюгой, который служит мне кроватью. Чистый воздух подействовал на меня как снотворное, и я вытягиваюсь на топчане, чтобы немного подремать. Потому что, едва заметив, что я уснул, меня торопятся разбудить. Ведут в пустую полутемную комнату, направляют в глаза ослепительный свет настольной лампы и принимаются обстреливать вопросами, всегда одинаковыми, неизменными, как ругань моего соседа:

— Кто тебя перебросил через границу?

— С кем тебе приказано связаться?

— Какие на тебя возложены задачи?

На каждый из этих вечных вопросов вечно следует один и тот же ответ. Но ответ всегда вызывает новый вопрос, на который я даю неизменно тот же ответ, затем опять вопрос, и так продолжается часами, до тех пор пока от яркого света у меня перед глазами не поплывут красные круги и от изнеможения не задрожат колени. Иногда ведущий допрос внезапно вскакивает и орет мне в лицо:

— А! Прошлый раз ты говорил другое!

— Ничего другого я не говорил, — сонно отвечаю я, изо всех сил стараясь не свалиться на пол. — И не мог сказать ничего другого, потому что это сама правда.

Частенько у допрашивающего выдержки оказывается меньше, чем у меня, и тогда, чтобы дать волю своим нервам, он отвешивает мне одну-две затрещины.

— Дурачить нас задумал, а? Твою мать!.. Теперь ты узнаешь, как здесь допрашивают вралей вроде тебя!

Однако, если оставить подобные отклонения в стороне, допрос ведется все тем же способом: одни и те же вопросы, одни и те же ответы, потом опять все сначала, по нескольку часов подряд, стоит мне только задремать на вонючем топчане.

Но вот сегодня дела приняли иной оборот. Меня отвели не в пустую комнату, а в другую — поменьше. За письменным столом низкорослый щекастый человек с блестящей лысиной. Знаком отослав стражника, он указывает мне на стул возле письменного стола и предлагает закурить. Первая сигарета за шесть месяцев. Хорошо, что я успеваю сесть. Иначе наверняка свалился бы — так меня шатнуло.

Щекастый терпеливо выжидает, пока я сделаю несколько затяжек, потом говорит, добродушно усмехаясь:

— Ну, поздравляю вас. Вашим мукам приходит конец.

— В каком смысле?

— Мы возвращаем вас в Болгарию.

Меня охватил такой неподдельный ужас, что человек за столом, будь он даже круглым идиотом, и то, наверно, заметил бы это. Но хотя щекастый наблюдает за мной очень внимательно, он и виду не показывает, что обнаружил во мне какие-то перемены.

— Ну и как, вы довольны?

Я молчу, силясь подавить испуг, потом машинально делаю затяжку и медленно произношу:

— Значит, отсылаете, чтоб меня ликвидировали… Но скажите, ради бога, что вы от этого выиграете?..

— Да будет вам! — успокоительно машет рукой щекастый. — Никто вас не ликвидирует, самое большее — поругают слегка за то, что не выполнили задание. Но вы им объясните, что в Греции дураков нет. Верно?

И опять добродушно усмехается.

— Послушайте! — восклицаю я взволнованно. — Уверяю вас, что меня ликвидируют! Пожалуйста, не возвращайте меня туда!

— И это возможно! — неожиданно соглашается человек за столом. — Но в таком случае вас сгноят в здешних тюрьмах. Мы в болгарских коммунистах не нуждаемся. У нас своих хватает.

— Никакой я не коммунист. Иначе зачем бы я бежал. Если находите нужным, отправьте меня в тюрьму, только не отсылайте меня туда! В тюрьме все-таки живешь…

— Решено, — весело бросает толстяк. — Хотя там вас ждет такая жизнь, что вы сами предпочтете смерть.

Потом вдруг добавляет, уже иным тоном:

— Лучше сознайтесь. Сознайтесь, и я торжественно обещаю сразу же вас вернуть. Ничего мы вам не сделаем. Никакого преступления вы совершить не успели, так что получится вроде от ворот поворот…

— Но поймите же, ради бога, не в чем мне сознаваться! — кричу я в отчаянии. — Я вам сказал чистую правду: бежал, чтоб пожить на свободе! Бежал, потому что там для меня нет жизни! Бежал, бежал, вы понимаете?!

Человек выбрасывает вперед свою пухленькую руку, как бы защищаясь от моей истерии, а другой нажимает кнопку звонка.

— Уведите его!

Страж выводит меня за дверь, тумаком указывает направление, и я иду по длинному пустому коридору, пытаясь собраться с мыслями. А какой-то смутно знакомый голос издевательски шепчет мне на ухо: «Ступай пожалуйся отцу с матерью!»

Это было перед обедом, а сейчас уже вечер, и никто ко мне не приходит. Будто все на свете забыли обо мне, кроме моего соседа, который неукоснительно напоминает каждые пять минут, что я предатель. Обо мне забыли. И все же я уверен: стоит мне попытаться уснуть, как тут же придут меня будить.

Постель на топчане отвратительно грязная, насквозь пропитанная человеческим потом. Я лежу на спине, чтоб держать нос подальше от вонючей дерюги, и стараюсь не думать о том, что меня ждет. Все возможные варианты я уже перебрал в уме и решил, как действовать в каждом данном случае, так что с этим покончено. Больше ломать голову не имеет смысла, это только утомляет. Так же, как нападки соседа по камере.

— Вставай!

Голос идет откуда-то издалека, и я не обращаю на него внимания.

— Вставай!

Голос становится более ясным, даже осязаемым. Я слышу его и ощущаю пинок в бок. Значит, я не ошибся. Едва успел забыться, как меня уже будят.

Открываю глаза. Часовой пинает меня тяжелым сапогом. Рядом с ним — один из моих постоянных допросчиков.

— Вставай, ты что, оглох!

Меня приводят в ту же комнату, где принимал щекастый. Но сейчас щекастого нет. Вместо него у темного окна стоит спиной к двери стройный седоволосый мужчина в сером костюме безупречного покроя. Мои провожатые удаляются и закрывают за собою дверь. Как бы не заметив моего появления, мужчина еще с минуту напряженно глядит в окно, потом медленно оборачивается и с любопытством разглядывает меня.

— Господин Эмиль Бобев?

Я киваю утвердительно, несколько удивленный титулом «господин», — пока что меня тут никто не называл господином.

— Меня зовут Дуглас. Полковник Дуглас, — объясняет мужчина в сером.

Я снова киваю, ожидая, что будет дальше. Это «дальше» выражается в том, что мне подносят пачку «Филипп Морис».

• 1/54
• Следующая