Воробьиное озеро (авторский сборник) - Коваль Юрий Иосифович - Страница 2

• Предыдущая
• 2/7
• Следующая

Несколько дней сушил я чагу на солнце, а когда гриб высох, накрошил ножом чёрно-оранжевой сердцевины, положил в котелок, заварил крутым кипятком.

Чай кончился, и я пил чагу. Она горьковата, как чай, пахнет пригорелым грибом и далёким весенним берёзовым соком.

Цвет у неё густой, кофейный, цвет омута, в котором прячется от коршуна и от наших глаз северная рыба хариус.

Тому, кто боится змей, этот рассказ читать не надо. А мне вообще-то не надо его писать.

Я змей не боюсь, но опасаюсь самым серьёзным образом. В тех местах, где много гадюк, всегда хожу в резиновых сапогах и нарочно сильно топаю, чтоб змеи знали — я иду.

«Опять этот тип топает, — думают, наверно, гадюки. — Того гляди, наступит. Надо уходить».

За нашим домом в камнях живёт семейство гадюк. В тёплые солнечные дни они выползают погреться на камушках. Много лет живём мы рядом, и пока что — тьфу, тьфу, тьфу — не было случая, чтоб мы поссорились.

Как-то раз Витя задумал сфотографировать змею. Установил в камнях треногу, стал подкарауливать.

Скоро выползла гадюка, и Витя защёлкал. Я пошёл поглядеть, как он снимает.

Свернувшись, гадюка лежала в камнях, лениво поглядывая на фотографа, а сзади него, у самых пяток, лежала вторая. Эту вторую Витя не замечал и каждую секунду мог на неё наступить. Я хотел уж крикнуть, как вдруг увидел и третью, подползающую к треноге сбоку.

Ты окружён, — сказал я фотографу. — Кончай съёмку.

Сейчас, сделаю ещё дублик. Вот выйдет солнце из-за тучки.

Солнце вышло, наконец, из-за тучки, Витя сделал дублик и осторожно, лавируя между гадюками, вынес свою треногу.

— Тьфу, тьфу, тьфу, — сказал я, — обошлось. А был ещё с гадюками такой случай.

У нас в деревне есть старый дом, сильно заброшенный. Хозяин этого дома приезжает редко, всю зиму стоит дом пустой.

И вот однажды весной приехали в этот дом две девушки-художницы. Они хотели пожить в деревне, порисовать.

Зашли они в дом и первым делом решили печку затопить.

Открыли печную дверцу, а оттуда вдруг выползли две здоровенные гадюки.

Вот уж крику-то было!

В деревне Василёво все собаки — Тузики, все коровы — Зорьки, а уж всё тётушки — тёти Мани.

Заходишь в деревню, а тебя встречает первый Тузик — Тузик встречающий. Он весёлый, добрый. Трётся о твою ногу ласково, дескать — заходи, заходи. Дашь ему какую-нибудь корочку, и он так подпрыгивает от радости, будто ты ему целый торт отвалил.

Идёшь по деревне, а из-за заборов новые Тузики глядят, насчёт корочки размышляют, а Зорьки в сараях мычат, а тёти Мани все на лавочках сидят, сирень нюхают.

Подойдёшь к какой-нибудь тёте Мане, скажешь:

— Тётя Маня, налила бы молочка, что ли!

Пройдёшь через всю деревню — там молочка попьёшь, там редиску попробуешь, сирени наломаешь. А за околицу тебя последний Тузик провожает. И долго смотрит тебе вслед и громко прощально лает, чтоб не забывал ты деревню Василёво.

А вот в деревне Плутково все собаки — Дозорки, все коровы — Дочки, а уж все тётушки — всё равно тёти Мани. Там ещё мой друг сердечный Лёва Лебедев живёт.

Под ногами мох — мягкий мохнатый мех.

Солнечные ягоды, оранжевые и жёлтые, рассыпались по моховой поляне. Морошка.

Жёлтые — спелые, оранжевые — вот-вот созреют.

Ягода морошки немного похожа на белую малину. Кажется, это маленькие малинки растут среди мха.

Но морошка не такая сладкая и душистая, как малина.

А всё-таки морошку на малину я не променяю. Северный, таёжный у неё вкус, и сравнить его не с чем — разве со вкусом росы.

Морошка вобрала в себя всю свежесть сырого леса, всю сладость мохового болота — и свежести оказалось много, а сладости чуть-чуть.

Но кому сколько надо — одни пьют чай вприкуску, другие внакладку.

Когда устанешь под мешком после долгого пути, когда в горле у тебя пересохло — морошка кажется мёдом. Моховым и прохладным болотным мёдом.

Кому какой, а уж мне больше всего фарфоровый нравится колокольчик.

Он растёт в глубине леса, в тени, и цвет у него странный — малосолнечный. Не водянистый, но — прозрачный, фарфоровый. Цветы его невесомы, и трогать их нельзя. Только смотреть и слушать.

Фарфоровые колокольчики звенят, но шум леса всегда их заглушает.

Ёлки гудят, скрипят сосновые иголки, трепещет осиновая листва — где уж тут услышать лёгкий звон фарфорового колокольчика?

Но всё-таки я ложусь на траву и слушаю. И долго лежу, и уходит в сторону еловый гул и трепет осины — и далёкий, скромный слышится колокольчик.

Возможно, это не так, возможно, я всё это придумываю, и не звенят в наших лесах фарфоровые колокольчики. А вы послушайте. Мне кажется — звенят!

Прошлую ночь ночевали мы у деда Пантелея. Давно, лет пятьдесят назад, срубил он в тайге дом и живёт в нём один.

Добрались мы до Пантелея поздно ночью. Он обрадовался гостям, поставил самовар.

Долго мы сидели за столом, разговаривали, пели песни.

Пантелей больше молчал и всё вглядывался, какие они, городские-то люди. Чудны'ми казались ему наши разговоры и песни, привезённые из города.

Одна песня понравилась ему: «На улице дождь, дождь…»

Утром мы встали пораньше, затемно, а дед уже поднялся. Я заглянул к нему за перегородку. Там на столе горела свеча, и при свете её дедушка Пантелей месил тесто. Видно, собрался печь хлеб.

Взошло солнце. Мы стали собираться в дорогу и на прощанье решили сфотографировать Пантелея.

Вы, дедушка, снимите шапку — чего в шапке фотографироваться?

Зачем её снимать? Она ведь голову греет.

— Ну ладно, тогда возьмите в руки сеть, будто вы её чините. Шапку Пантелей снимать не стал, а сеть взял в руки, покачивая головой и улыбаясь затеям городского человека.

Потом он сходил в дом и вынес что-то завёрнутое в тряпицу. Свёрток был горячий. Я развернул его и увидел тонкие лепёшки из ржаной муки.

Возьми, — сказал Пантелей, — на дорогу.

Когда мы перевалили гору Чувал и остановились передохнуть, я достал из мешка Пантелеевы лепёшки. Они высохли и покрошились.

Мы стали есть их, размачивая в ручье.

Ни соли, ни сладости не было в Пантелеевых лепёшках. Они были пресными, как вода.

Я удивлялся: что за странные лепёшки, почему в них нет вкуса?

Потом понял, что вкус есть, только уж очень простой. Такие лепёшки может, наверно, испечь только одинокий старик, живущий в тайге.

Над сырым заливным полем, в том месте, где особенно много весенних луж, весь день с криком летают чибисы.

Они яростно машут широкими крыльями, ныряют в воздухе вправо, влево, кувыркаются. Кажется, что сильный ветер мешает им лететь.

Но нет в поле ветра. Светит солнце, отражается в гладких сверкающих лужах.

У чибиса необыкновенный полёт, игривый. Чибис играет, плещется в воздухе, как плещутся ребята в реке.

Когда чибис садится на землю, сразу и не поверишь, что это та самая птица, которая только что кувыркалась над лужами, валяла дурака. Сидящий чибис строг и красив, и совсем неожиданным кажется легкомысленный хохолок у него на голове.

• Предыдущая
• 2/7
• Следующая