Тараумара - Арто Антонен - Страница 9

Костры поднимались к небу со всех сторон. А внизу уже начались танцы; и перед этой красотой, наконец-то осуществленной, этой красотой сияющего воображения, подобной голосам в освещенном подземелье, я почувствовал, что мои усилия не напрасны.

Наверху, на склонах огромной горы, которые ступенями спускались к деревне, был вычерчен круг. Женщины, стоявшие на коленях перед своими каменными чашами, растирали Пейотль грубо, но тщательно. Помощники принялись утаптывать круг. Они его утаптывали добросовестно и во всех направлениях; затем разожгли в середине круга костер — его раздул ветер, спустившийся вихрем с вершины.

Днем были убиты два козленка. И теперь, на одном из стволов с ветками, обрубленными так, что получился крест, я увидел легкие и сердца животных, раскачивающиеся под порывами ночного ветра.

Другой ствол, также с обрубленными ветками, стоял рядом с первым, и огонь, зажженный в середине круга, то и дело покрывал его бесчисленными отблесками — что-то вроде пожара, на который смотришь сквозь несколько толстых стекол. Я приблизился, чтобы определить природу этого очага, и заметил невероятное сплетение колокольчиков, часть из которых была сделана из серебра, а часть — из рога. Они были привязаны кожаными ремнями и тоже ждали своего момента, чтобы принять участие в ритуале.

С той стороны, откуда встает солнце, индейцы воткнули в землю десять крестов различной величины, но расставили их симметрично; к каждому кресту они прикрепили зеркало.

Двадцать восемь дней кошмарного ожидания после опаснейшего отказа от наркотиков, наконец-то завершились в этом круге, населенном Сущностями, представленными здесь десятью крестами.

Десять, Числом десять, как Невидимые Хозяева Пейотля в Сьерре.

И среди этих десяти: Мужское Начало Природы, которое индейцы называют Святой Игнатий, и его женская половина — Святой Николай!

Этот круг будто обведен запретной зоной: туда не отважится войти ни один индеец.

Рассказывают, что птицы, случайно залетевшие в этот круг, падают, а беременные женщины чувствуют, как разлагается в них плод.

История мира присутствует в круге этого танца, ограниченного двумя солнцами: тем, которое опускается, и тем, которое встает. И только когда солнце опускается, в круг входят колдуны, и танцор с шестьюстами колокольчиками (тремястами роговыми и тремястами серебряными) испускает крик лесного койота.

Танцор входит и выходит, однако не покидает круг. Он непринужденно движется внутри боли. Он погружается в нее с какой-то устрашающей отвагой, в ритме, который, поверх танца, словно рисует Болезнь. И кажется, будто он то показывается на поверхности, то исчезает в движении, которое заклинает неизвестно какие темные силы. Он входит и выходит: «выходит из дня, в первой главе», как сказано о Двойнике Человека в «Египетской Книге Мертвых». Поскольку это движение вперед по болезни — путешествие, спуск, чтобы СНОВА ВЫЙТИ В ДЕНЬ. Он кружится на месте в направлении лучей Свастики, всегда справа налево, сверху вниз.

Он подпрыгивает со всем своим грузом колокольчиков, словно с роем обезумевших пчел, склеенных друг с другом вперемешку, в потрескивающем и бурном беспорядке.

Десять крестов в круге и десять зеркал. Одно бревно, на котором — три колдуна. Четыре помощника (двое Мужчин и две Женщины). Танцор-эпилептик и я сам, для которого проходит этот ритуал.

У ног каждого колдуна одна ямка, в глубине которой Мужское и Женское Природы, представленные гермафродитными корневищами Пейотля (известно, что они походят на очертания и мужских, и женских гениталий), спят в Материи, то есть в Конкретном.

И эта ямка, с деревянным или глиняным тазом, опрокинутым над ней сверху, вполне убедительно изображает Мировую Сферу. На верхней части этого опрокинутого таза колдуны растирают смесь или расчленяют два принципа, две основы, и они растирают их в Абстрактном, то есть в Основе. В то время как внизу — оба эти принципа, уже воплощенные, отдыхают в Материи, т. е. в Конкретном.

И в течение всей ночи колдуны восстанавливают утраченные связи, жестами выписывая треугольники, которые странным образом обрезают воздушные перспективы.

Между двумя солнцами двенадцать времен и двенадцать периодов. И движение вокруг всего, что копошится около костра, в священных пределах круга: танцор, рапы, колдуны.

После каждой фазы танца колдуны проводят испытания физического воздействия ритуала, эффективность своих манипуляций. Торжественные, церемонные, в жреческих облачениях, они сидят в ряд на своем бревне, покачивая рапы, словно младенцев. Из какой идеи какого забытого церемониала пришло к ним значение этих легких покачиваний, этих низких поклонов, этого движения по кругу, когда они считают шаги, крестятся перед огнем, приветствуют друг друга и выходят?

Итак, они поднимаются, совершают поклоны, о которых я говорил, одни — как инвалиды на костылях, другие — как сломанные автоматы. Они перешагивают границу круга. Но вот, выйдя из круга, буквально в метре от него, эти жрецы, ходившие между двумя солнцами, вдруг снова становятся людьми, т. е. низменными организмами, которым надо очиститься, ритуал подводит их к этому. Они, эти жрецы, ведут себя как землекопы, как чернорабочие, созданные для того, чтобы мочиться и опорожняться так, словно вынули затычку из бочки. Они мочатся, пускают газы и испражняются с ужасным грохотом; слыша это, можно подумать, что они бросают вызов настоящему грому, хотят унизить его, сравнив со своей низкой потребностью.

Из трех колдунов, которые были тут, двое, поменьше ростом и комплекцией, получили право держать в руках рапу только три года назад (ибо право пользоваться рапой надо заслужить: на этом-то праве и зиждется весь аристократизм касты колдунов Пейотля у индейцев племени тараумара); третий колдун пользуется этим правом уже десять лет. Он был старшим в ритуале и, должен сказать, он лучше всех писал, да и пукал гораздо энергичнее и громче всех.

И он же, преисполненный гордости за этот способ грубого очищения желудка, несколькими минутами позже начал плевать. Он стал плевать после того, как вместе со всеми нами выпил Пейотль. Поскольку двенадцать фаз танца были закончены и вот-вот должна была заняться заря, нам передали растертый Пейотль. похожий на густую похлебку; перед каждым из нас была выкопана новая ямка, чтобы собирать наши плевки, которые после принятия Пейотля становились священными.

«Плюй, — сказал мне танцор, — но постарайся попасть на самое дно ямки, если получится, потому что ни одна частица Сигури не должна больше появиться на поверхности».

Старший колдун во всем своем снаряжении выдал самый обильный плевок с огромным сгустком соплей. И все другие колдуны и танцор, собравшись в кругу, выразили ему свое восхищение.

Отплевавшись, я провалился в сон. Танцор не переставая ходил передо мной туда и обратно, кружась и выкрикивая «Великолепно!», потому что он понял, что этот крик мне нравится.

«Поднимайся, человек, поднимайся», — вопил он при каждом повороте, все более и более бесполезном.

Меня разбудили и, шатающегося, для окончательного выздоровления подвели к кресту, где колдуны заставляли рапу вибрировать прямо на голове пациента.

Затем я принял участие в ритуале воды, ударах по черепу — взаимное излечение такого рода практикуется здесь — и в преобильных омовениях.

Они произносили надо мной странные слова, обрызгивая меня водой, потом стали нервно обрызгивать друг друга, т. к. смесь маисовой водки и Пейотля начала действовать.

И этими последними жестами танец Пейотля закончился.

Суть танца Пейотля заключается в рапе — деревяшке, вымоченной нужное время и впитавшей тайные соли земли. Именно в этой длинной и изогнутой палочке содержится целительное действие ритуала, такое сложное, такое недоступное, что его надо преследовать, словно дичь в лесу.

В возвышенной части мексиканской Сьерры, говорят, есть уголок, где эти рапы водятся в изобилии. Они дремлют, поджидая, когда их обнаружит Предопределенный Человек и заставит их выйти в день.