Манолито-очкарик (др.перевод) - Линдо Эльвира - Страница 1

• 1/23
• Следующая

Эльвира Линдо

(перевод Голубкова Вера)

Манолито-очкарик

Аннотация:

Манолито-очкарик – это мальчишка из Мадридского района Карабанчель. Из своего квартала он наблюдает за окружающим его миром и рассказывает обо всем, что видит словами, которых нахватался от взрослых, из фильмов и телепередач. Со своим дедушкой Николасом, своим братишкой Дуралеем, друзьями Ушастиком Лопесом, Джихадом и Сусаной, Манолито-очкарик способен воспринимать повседневные дела, как удивительные приключения. Читая о них, ты понимаешь, что детство – лучшее время жизни.

Глава 1 Последняя обезьяна

Меня зовут Манолито Гарсиа Морено, но, если ты придешь ко мне во двор и спросишь там первого, проходящего мимо, чувака: “Слушай, будь друг, где Манолито Гарсиа Морено?” – тебя ожидает одно из двух: пацан или пожмет плечами, или ответит: “Слушай, о ком речь?”

Как Манолито Гарсиа Морено, меня не знает даже Ушастик Лопес, мой самый лучший друг, хотя порой он бывает свиньей и предателем, и тому подобное, но он – мой лучший друг и вообще клевый парень.

В моем квартале Карабанчель, если я этого еще не сказал, все знают меня как Манолито-очкарика. Ну, понятно, все – это те, кто со мной знаком. А те, кто со мной незнаком, даже и не знают, что я ношу очки с пяти лет. Ну, им же и хуже.

Манолито меня назвали из-за отцовского грузовика, а грузовик назвали так из-за моего отца, которого зовут Маноло. А отца назвали Маноло в честь его отца, и так до скончания времен. К слову, самого первого динозавра-велоцираптора, если Стивен Спилберг этого не знает, звали Маноло, и так до наших дней. До последнего Маноло Гарсиа, то есть меня, последней обезьяны. Так меня называет мама в какие-то самые критические моменты, и вовсе не потому, что она ученый, исследующий происхождение человечества. Она называет меня обезьяной, когда готова влепить мне пощечину, или отвесить подзатыльник. Меня бесит, когда она называет меня последней обезьяной, а ее ужасно злит, что в квартале меня

называют очкариком. Вот так нас с мамой бесят совершенно разные вещи, хотя мы с ней из одной семьи.

Мне нравится, что меня называют очкариком. В моей школе, в колледже Диего Веласкеса, все мало-мальски важные ребята имеют прозвища. Прежде чем я получил свое, я изрядно поревел. Когда какой-нибудь забияка задирал меня на перемене, то всегда заканчивал оскорблениями, обзывая меня четырехглазым или очкариком. С тех пор, как моим прозвищем стало Манолито-очкарик, оскорбить, или обидеть меня намеком на очки – пустая трата времени. Впрочем, меня могут также называть Головастиком, но это пока никому не пришло в голову, а я, разумеется, и не думаю подавать эту идею. То же самое произошло и с моим другом, Ушастиком Лопесом. С тех пор, как у него появилось это прозвище, никто не обижает его шуточками об ушах.

Как-то, возвращаясь из школы, мы с Ушастиком крепко поспорили. Он сказал, что предпочел бы свои уши моим очкам, похожим на дно стакана, а я ответил, что предпочел бы свои очки его ушам, похожим на обезьяний зад.

Обезьяний зад Ушастику очень не понравился, но такова правда. Когда на улице холодно, его уши становятся точно такого же цвета, как мартышкина задница. Это я готов засвидетельствовать перед нотариусом. Мама Ушастика сказала сыну, чтобы он не переживал, потому что когда он повзрослеет, его уши станут меньше. А, если они не уменьшатся, то хирург их подрежет, и делу конец.

У Ушастика классная мать. Она в разводе и чувствует себя виноватой, поэтому никогда не поднимает руку на сына, чтобы не травмировать его еще больше, ведь его и так лечит сеньорита Эсперанса, наша школьная психологичка. Моя мама тоже не хочет наносить мне травмы, но, поскольку она не разведена, то время от времени отвешивает мне затрещину, и это является ее фирменным блюдом. Затрещина – это оплеуха, которую отвешивает тебе мать или какая-то тетка, если нету матери, по той части человеческого тела, которая называется затылком. В оплеухах моя матушка – эксперт, каких мало. Моему деду очень не нравится, что мать раздает мне подзатыльники, и он всегда ворчит: “Стукни его чуть ниже, милочка, но не бей по голове, она же для учебы”.

Дед у меня – просто суперский, я его так люблю, да, что там, просто обожаю. Три года

назад он приехал из деревни, и мама остеклила балкон и поставила диван-кровать, чтобы мы спали там с дедом. Каждый вечер я стелю постель. Стелить постель – смертная скука, но я терплю, и даже рад, потому что потом дед всегда дает мне двадцатипятипесовую монетку для моей свиньи. Вернее, это не всамделишная свинья, а копилка, и я становлюсь неизмеримо богатым.

Иногда дед называет меня наследным принцем, говоря, что все, что он накопит с пенсии,

станет моим. Мать терпеть не может, когда мы разговариваем о смерти, а дед говорит, что в эти пять оставшихся ему лет жизни он собирается говорить о том, о чем хочет.

Дед всегда говорит, что хочет умереть до двухтысячного года, заявляя, что у него нет ни

малейшего желания видеть то, что произойдет в следующем веке, вполне достаточно и этого столетия. Он упорно талдычит о том, что умрет в 1999 году и о простатите, который столько времени его беспокоит, что было бы несколько смешно помереть от чего-нибудь другого.

Я ему уже сказал, что предпочитаю получить в наследство его пенсию без его смерти,

потому что мне очень нравится спать с дедом Николасом. Это так клево! Мы каждую ночь засыпаем с включенным радио, а если мама пытается его выключить, то мы просыпаемся. Вот такие мы с ним. Если дед умрет, я должен буду делить остекленный балкон с Дуралеем, а это было бы довольно скучно.

Дуралей – это мой младший братец и единственный. Маме не нравится, что я зову его

Дуралеем, впрочем, нет ни одного прозвища, которое ей понравилась бы.

Как известно, я начал называть его так, сам не понимая почему. Этот случай не из разряда

тех, когда ты садишься усердно думать, крепко сжав голову кулаками, потому что она вот-вот лопнет. Оно само вырвалось у меня в самый первый день, как он родился. Дед привез меня в больницу. Мне было пять лет. Я помню это, потому что впервые надел очки, и моя соседка Луиса всегда говорила: “Ах, бедненький, ну надо же с пяти лет – и в очках ”. Короче, как только я подошел к колыбельке, то сразу рукой открыл брату глаз. Ушастик сказал мне, что если у братика красные глаза, значит в него вселился дьявол. Я собирался сделать это из лучших побуждений, а пацан принялся реветь в три ручья, да еще так пискляво. Тогда все набросились на меня, словно дьявол вселился в меня, и я впервые подумал: “Ну и дуралей!”. С тех самых пор это так и осело в моей голове. Так что никто не может сказать мне, что я нарочно прозвал его так. Он был таким с самого рождения, вечно надоедал и мешал, вот и заслужил свою кличку. Точно так же, как я заслужил то, что дед зовет меня Манолито – новый Хоселито. Дедуля научил меня своей любимой песне, которая называется “Сплетница”. Это очень старая песня, тех времен, когда в доме деда не было туалета и было немое кино. Иногда вечерами мы играли в Хоселито, который давным-давно, будучи ребенком, пел песни. И я пою деду песню, а потом делаю вид, что лечу на самолете, такие вот дела. Если не играть в Хоселито, то, как только ты заканчиваешь петь “Сплетницу”, становится жутко скучно. Кроме того, у дедули выступают слезы по тому времени и потому, что тот мальчик закончил тюрьмой. А мне стыдно, что дедушка плачет, такой старый, а ревет из-за какого-то ребенка из далекого прошлого.

Короче, если ты придешь в Карабанчель и спросишь о Манолито, Новом Хоселито, с

тобой не станут разговаривать, а в лучшем случае, шутя, направят в полицейский участок нашего квартала. Острить – в привычке людей нашего квартала. Они же не знают, кто такой Мануэль, Манолито, Мануэль Гарсиа Морено, Новый Хоселито. Но все подробно расскажут о Манолито, более известном на этой стороне реки Мансанарес, как Очкарик, а в своем доме более известном, как ты и сам понимаешь, как “последняя обезьяна”.

• 1/23
• Следующая