Семейный экипаж - Романовский Станислав Тимофеевич - Страница 7

• Предыдущая
• 7/15
• Следующая

— Всё-всё?.. Гм… На уборку меня не посылали. Оставляли в городе. А я ради тебя… чтобы только взглянуть на тебя!., приехал в эту степь. Меня она звала давно… Разве ты не помнишь, как мы смотрели в телескоп на звёзды?

В разбитое окно женщине видно, как через всё небо, теперь уже чистое, без туч, течёт Млечный Путь — великая, искрящаяся река с синими и чёрными омутами, со сверкающими островами и полуостровами, с пылающим звёздным стержнем. Река эта начинается из нескошенной пшеницы и, омыв всё небо, впадает в пшеницу же, и чем дальше смотришь на неё, тем видится она ближе. Имя её Млечный (Молочный) Путь — как и имя всей Галактики, переводимое с древнегреческого на русский «молоко», — очень родное, крестьянское. Млечный Путь начинается от земли, на которой пасутся коровы и кумысные кобылицы. На ней мать кормила грудью младенца, когда он был совсем маленький и не мог ходить.

— Тише, — просит женщина шофёра.

— Что?..

— Я говорю: тише. У меня на коленях спит сын.

— Можно мне взглянуть на него?..

Женщина отвечает не сразу:

— Взгляни.

Водитель, стараясь не греметь железом, на цыпочках поднимается в кабину и, задержав дыхание, долго-долго глядит на Нурлана. Мальчик дышит ровно: полные губы полуоткрыты; глаза зажмурены. Он спит так сладко, что, пожалуй, пет выше счастья, чем сидеть рядом и оберегать сон ребёнка.

— Насмотрелся? — спрашивает женщина. — А теперь иди.

Водитель говорит шёпотом:

— Он мог быть наш…

Женщина обрывает его, приложив палец к губам, тише, мол, и произносит тихо, раздельно и устало:

— Ты в чём-то меня винишь? В чём? Я любила тебя, а ты не замечал меня. Когда я заболела, ты пи разу по пришёл ко мне в больницу. Ты объяснил это тем, что стеснялся меня. Даже робел. Смешное объяснение, правда? Или грустное? Бывает, наверное, больных стесняются, да всё равно навещают. Жалеют! Жалеют… Потом ты признался мне в любви. Но было поздно: я полюбила другого. Он мой муж и отец моего ребёнка. Я никогда не разлюблю его.

— Ты говоришь это с вызовом…

— Не выдумывай, — мягко обрывает женщина. — Прошу тебя — иди.

— Сейчас.

Водитель задерживается взглядом на мальчике, покорно спускается по трапу, садится в кабину автомашины, говорит негромко, как бы сам себе:

— Поехал. — И прибавляет громче: — Тебе что-нибудь привезти, Галя?

— Ничего… Ничегошеньки!

— Гм… «Ничегошеньки»… Я всегда буду приезжать туда, где ты. Даже если состарюсь…

Женщина включает скорость, и комбайн, вздрогнув, как спросонок, принимается за работу — та-та-та…

Нурлан не просыпается, а только говорит во сне нечто невнятное. Мама наклоняется к нему.

Некоторое время автомашина на малом ходу идёт рядом с комбайном, а потом сворачивает к дороге и, набирая скорость, скрывается из виду.

«Что было, то прошло, — мысленно говорит себе мать Нурлана. — Я люблю мужа и сына и буду любить их всегда.

Скоро из армии придёт мой муж, и мне будет не стыдно посмотреть ему в глаза. Я так соскучилась по нему. До слёз соскучилась!»

Женщина поворачивает к себе зеркальце в кабине, близко видит своё отражение, любуется им, пальцами убирает слёзы и опять любуется. Роговым гребнем, что достался ей от прабабушки, купленным в прошлом веке у коробейника, она расчёсывает волосы. Мягкие, струистые, они тихо потрескивают, как на огне…

По золотому полю под белым небом плывёт красный комбайн.

В кабине на коленях у матери сидит Нурлан и ворочает головой туда-сюда, туда-сюда. Кругом, как в самолёте, множество приборов: рычагов, разноцветных лампочек, циферблатов со стрелками.

Как бы их все запомнить?

Сразу все — никак.

А некоторые можно. Вот рычаг с чёрным шариком. Нажмёшь на него тихонько — и из красного железного рукава посыплется зерно.

— Мама, а почему ты ничего не говоришь? — спрашивает Нурлан. — Неохота?

Мать не отвечает. Наверное, не слышит из-за шума мотора.

Нурлану мир видится новым, вымытым чистой росой. Редко взмахивая крыльями, парит орёл-могильник. Из-за обилия солнца он выглядит белым, как чайка, и далеко слышен его голос: «Тъяф! Тъяф!»

Бело блестит излучина реки в окружении тальников, выгоревших дожелта. Вода приближается без единого всплеска или морщинки. Мать заглядывает в пустой термос, останавливает комбайн и подаёт термос Нурлану.

— Сынок, сбегай к речке за водой, — просит она.

— А ты уеде-еешь! — жалобно тянет Нурлан, хотя знает, что мама никуда не денется. — Уеде-еешь…

Сейчас ему страсть как хочется ощутить себя маленьким, колыбельным, чтобы его понянчили, поласкали, а мама думает о чём-то своём и говорит.

— Будешь капризничать — на комбайн не возьму.

Нурлан замолкает. Прижимая к груди термос, он по трапу спускается на стерню и что есть духу бежит к реке. Он бежит долго-предолго, превозмогая желание обернуться и взглянуть на мать, и наконец оборачивается.

Оказывается, он совсем недалеко убежал, и комбайн рядом — красная громадина под белым небом по грудь в золотой пшенице.

Мать объявляет с капитанского мостика:

— Тише едешь — дальше будешь.

И улыбается вдаль — не ему, а кому-то другому.

Опустив голову, Нурлан бредёт к реке, и прибрежные травы смыкаются над ним.

Он опускается на колени, упирается руками в землю, рассматривает своё отражение в реке и остаётся им очень доволен. Лицо — как смуглое солнышко, брови — дужками, а глаза смелые, как у отца.

Мальчик пьёт воду, пахнущую водорослями, рыбами и землёй.

Ух! Устал. Чуть всю заводь не выпил.

А это кто?

У корней тростников стоит зелёная, в маскировочных пятнах, щука с наростами на лбу и шевелит ребристыми плавниками.

Нурлан в страхе отползает от воды, лежит, обхватив руками голову, и старается не дышать.

Ой, что теперь будет?

Лежать ему скоро надоедает. Нурлан потихоньку распрямляется и видит, что рыбина стоит там же.

— Эй! — окликает её Нурлан.

Щука не шелохнётся.

Сухой тростинкой мальчик с опаской щекочет щучью спину. Щука никак не отзывается па щекотание. Выпученные глаза её задумчивы, рот полуоткрыт, жабры колышутся.

«Жарко ей, — догадывается Нурлан. — Неужели и в реке жара бывает?»

И холодеет: он вспоминает наказ матери принести воду. Мать убирает хлеб в поте лица, пить хочет, а сын здесь прохлаждается.

Торопясь, мальчик погружает термос в реку и с восторгом слушает, как наперегонки лопаются пузыри воздуха и вода, одушевлённо звуча, проталкивается в посудину.

Нурлан выволакивает термос из заводи, идёт в поле, но в пути вспоминает про щуку — как там она? — и возвращается.

Щуки в заводи нет.

— Была, да сплыла, — вздыхает Нурлан. — Ну и ладно.

И замирает: из воды прямо ему в глаза смотрит большая студенистая лягушка и не моргнёт пи разу.

— Ты раньше щукой, что ли, была? — с уважением спрашивает Нурлан. — Была, да сплыла?

Лягушка шевелит лапками-кисточками и раздувается, словно готовится к выступлению, а Нурлан ей рассказывает:

— У нас в доме две лягушки жили. Большая и маленькая. Большая была смирная и любила спать. А маленькая спать не любила. И вот…

Он вспоминает мать, обрывает повествование и бежит в поле. Комбайн — железный терем — стоит на том же месте, а сердце у мальчика сжимается.

По трапу он вскарабкивается в кабину. Мамы там нет.

Кабина с выбитыми стёклами выглядит нежилой и холодной.

Мальчик слезает на землю и видит: в тени комбайна, подложив ладошку под щёку, спит мама. Мальчик опускает на землю запотевший грузный, как ведро с водой, термос, счастливо вздыхает и, не удержавшись, прикасается губами к раскрытой ладони матери.

Ладонь пахнет мамой и хлебом.

Из солидарности Нурлан ложится рядом, сворачивается клубочком и пытается заснуть. Однако у него не получается: хорошо выспался, даже переспал, а мама не спала две ночи.

• Предыдущая
• 7/15
• Следующая