В тисках. Неприкасаемые - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 42

— Ну что вы хотите! Вдохновение — это такая хитрая штука, им не поуправляешь. Что будете пить? Стаканчик кальвадоса? Вот увидите, сразу появятся какие–нибудь светлые мыслишки.

Я пью кальвадос, чтобы сделать ему приятное, так как он дружески смотрит на меня. Элен об этом ничего не известно. Узнай она, что я чокаюсь дешевой водкой, вот было бы смертельное оскорбление. Она гордится мной, бедняжка. Вот почему, когда я говорю ей, что готов согласиться на любую работу, она обижается. У нее аристократическое чувство чести, пусть упрощенное и немного грубоватое, скажем так: есть вещи, которые делать нельзя. Пить кальвадос, усевшись за стойкой, — значит презреть элементарные представления о чести. Иерархия ценностей Элен вас бы несомненно привела в недоумение. Быть парикмахершей хорошо. А парикмахером — смешно. Быть продавщицей хорошо. А продавцом — «позор один“. И тому подобное. Я часто пытался втолковать ей свое видение вещей, но она лишь обижается. Восклицает: «Я необразованная!“, и в результате я оказываюсь виноватым. Однако уже мгновение спустя она неожиданно смеется и бросается ко мне на шею. «Сам ведь знаешь, у тебя жена крестьянка!“ Когда–нибудь я расскажу вам об Элен поподробнее. Вы даже не можете себе представить, как мне приятно чувствовать, что меня внимательно слушают.

Я скоро снова напишу вам. Может быть, даже завтра, если жизнь покажется мне невыносимо тяжелой.

Преданный вам

Жан Мари».

До Ронана с лестницы доносится голос Эрве:

— Я только на минуту. Обещаю вам, мадам. Тем более что меня ждут в другом месте.

Звук шагов замирает у самых дверей. Шепот. Время от времени прорывается голос Эрве: «Да… Конечно… Я понимаю…» Она, должно быть, вцепилась в его руку и осаждает советами. Наконец дверь открывается. На пороге стоит Эрве. За его спиной притаилась хрупкая фигура в темной, траурной, одежде.

— Оставь нас, мама. Я прошу тебя.

— Ты ведь знаешь, что говорил доктор.

— Да… Да… Все хорошо… Закрой дверь.

Мать подчиняется, но намеренная медлительность движений недвусмысленно свидетельствует о ее неодобрении поведения сына. Эрве пожимает руку Ронану.

— А ты изменился, — замечает Ронан. — Потолстел, честное слово. Когда мы виделись в последний раз… Сейчас сообразим… Это было девять лет назад, не так ли?.. Что–то вроде того. Садись. Снимай пальто.

— Я не могу долго оставаться.

— А, не начинай! Здесь командует не мать, поверь. Садись. И постарайся не касаться моего пребывания в тюрьме.

Эрве снимает легкое демисезонное пальто и остается в элегантном твидовом костюме. Ронан с нескрываемым интересом оглядывает друга детства: золотые часы, на безымянном пальце крупный перстень с печаткой. Шикарный галстук известной фирмы. Бросающиеся в глаза признаки успеха.

— Что–что, а жалости ты не вызываешь, — вновь заговорил Ронан. — Дела, похоже, идут?

— Неплохо.

— Расскажи. Мне интересно.

К Ронану возвратилась его прежняя, юношеская, манера говорить, то есть жизнерадостно и немного насмешливо. Эрве подчинился его требованию, однако при этом слегка ухмыльнулся, что означало: «Я готов поиграть с тобой в эту игру, только не слишком долго!»

— Да все проще простого. После смерти отца я к фирме по перевозке мебели добавил и предприятие по общим перевозкам.

— Перевозкам чего, например?

— Всего… Горючего… Свежей рыбы… Я охватываю не только Бретань, но и Вандею и часть Нормандии. Есть отделение и в Париже.

— Здорово! — восклицает Ронан. — Наш пострел везде поспел.

— Я работал.

— Не сомневаюсь.

Молчание.

— Ты на меня сердишься? — спрашивает Эрве.

— Да нет. Ты заработал кучу денег. Имеешь полное право.

— О! Я догадываюсь, что у тебя на уме, — не унимается Эрве. — Я должен был почаще навещать тебя. Так ведь?

— Ничего себе — почаще!.. Ты приходил лишь один раз.

— Но пойми, старик. Требовалось писать прошение, а оно шло уж не знаю каким сложным путем наверх, и все заканчивалось чуть ли не специальным расследованием. «Для чего вам требуется свидание с заключенным? Укажите точные причины…» Ну и так далее. Твоя мать могла приходить к тебе часто. Она твоя единственная родственница. А у меня…

— А у тебя, конечно, были другие дела, — шепчет Ронан. — И потом, для процветания твоей фирмы было лучше держаться от меня подальше. Заключенный — не слишком выгодное знакомство.

— Ну если ты собираешься разговаривать со мной таким тоном… — возмущается Эрве.

Он встает, подходит к окну, приподнимает занавеску и смотрит вниз на улицу.

— Твоя девушка уже, должно быть, начинает нервничать, — замечает Ронан.

Эрве оборачивается, и Ронан невинно улыбается.

— Как ее зовут?

— Иветта. Но как ты догадался…

— Будто я тебя не знаю. Известный жеребчик! Ну давай садись. Когда–то они у тебя держались от силы три месяца. А сколько времени протянет твоя Иветта?

Оба заговорщицки смеются.

— Я, быть может, женюсь на ней, — говорит наконец Эрве.

— Не рассказывай мне сказки!

Ронан откровенно забавляется. Приоткрывается дверь. Видна лишь половина женского лица.

— Ронан… Не заставляй меня…

— Ты мне мешаешь! — кричит Ронан. — Оставь нас в покое.

И делает движение рукой, будто издали захлопывает дверь.

— Ну просто замучает иногда, — жалуется он Эрве.

— У тебя что–нибудь серьезное со здоровьем? То, что рассказала твоя мать, меня обеспокоило.

— Это острый гепатит. Можно и проваляться долго, а можно и вообще копыта откинуть, что правда, то правда.

— Тебя поэтому и освободили?

— Нет, конечно. Им пришло в голову, что после десяти лет сидения я сделался совершенно безобидным. Вот меня и отпустили. А гепатит — это уже довесок. Мне еще несколько недель придется поваляться.

— Должно быть, скучаешь?

— Не слишком. Не больше, чем там. Я уже подумываю о том, а не написать ли мне книгу… Ну как тебе мысль?

— Признаться…

Ронан приподнимается с подушки. И с хитрецой поглядывает на Эрве.

— Ты думаешь, мне нечего рассказать, так, что ли? Напротив, мне есть о чем поведать. Например, о тех годах, которые предшествовали моему судебному делу. Мне бы хотелось растолковать людям, в чем состоял смысл нашего движения.

Эрве обеспокоенно поглядывает на Ронана, а тот продолжает говорить, уставившись в потолок, будто бы сам с собой.

— Нас нельзя назвать хулиганами. Это нужно всем вбить себе в голову. Но мы также не были и святошами.

Внезапно он оборачивается к Эрве и хватает его за руку.

— Начистоту?

— Да, конечно, — кивает Эрве. — Но тебе не кажется, что самое лучшее — позабыть всю эту историю?

Ронан зло усмехается.

— А тебе пришлось бы по вкусу, если бы я рассказал о наших собраниях, ночных походах, да обо всем, чего уж там мелочиться? Вы могли бы помочь мне во время суда. Но вы меня бросили. О, я на тебя не в обиде!

— Я испугался, — прошептал Эрве. — Я не думал, что все пойдет так ужасно.

— Ты хочешь сказать, что не принимал всерьез наши действия?

— Да. Именно так. И видишь ли… Я хочу быть с тобой совершенно откровенным. Когда я навестил тебя в тюрьме… Все, что ты мне рассказал… о Катрин… о Кере… все это меня обескуражило… Поэтому я и не стал больше приходить. Но сейчас все позади. Все в прошлом.

С улицы несется автомобильный гудок.

— Господи! Это Иветта! Она теряет терпение.

Эрве подбегает к окну, сложной мимикой что–то изображает поджидавшей внизу девушке, затем тычет пальцем в часы, давая понять, что он не забыл про время, после чего с озабоченным видом возвращается назад.

— Извини, старик. Сам видишь, какая она у меня.

— Если я тебя правильно понял, — отвечает Ронан, — ты хочешь сбежать… Опять.

Эрве садится. Пожимает плечами.

— Можешь наорать на меня, если тебе это облегчит душу, — предлагает он. — Только поторопись. Ты хочешь о чем–то меня попросить? Тогда давай!