Черный Янгар - Демина Карина - Страница 68

• Предыдущая
• 68/88
• Следующая

– Я бы умерла, – мягко произнесла Пиркко, – если бы со мной произошло что-то подобное.

Молчи, Аану.

– Твой муж жалеет, что ты жива?

– Нет.

– Жалеет. Просто не говорит. Я видела его. Он красивый. По-своему.

Мне неприятно думать, что Янгар встречался с ней. Если он видел Пиркко, то… ко мне не вернется.

– Мне немного жаль, что его придется убить. Янгар замечательный любовник.

Пиркко подается вперед, жадно вглядываясь в мое лицо.

А я отворачиваюсь и вдыхаю сладкий яблочный аромат.

Ложусь на солому. Сворачиваюсь комком, сжимая яблоко в руках. Мне хочется есть, но тогда у меня не останется солнца, которое защитит от жестоких слов Пиркко. Закрывать глаза нельзя, но я закрываю и морщусь от боли. Это не сон – полудрема. В ней медная кожа Янгара касается белой – моей сестры. Ее голова запрокинута, губы приоткрыты, и на шее узором вьется нить жилы. Сердце Пиркко грохочет.

И я изнываю от желания вырвать его.

И то, второе, предавшее, – тоже.

В полусне я удивляюсь собственному стремлению остаться человеком.

Ради кого?

Тем, кто приходит на задний двор, нужно чудовище. Их много, а я одна. И быть может, именно они правы в своем желании?

Солнечного яблока слишком мало, чтобы удержаться на краю. Голод будит меня, я переворачиваюсь на бок, касаюсь куска печени, почерневшего, в запекшейся крови, от которой исходит дурманящий аромат. Мне противно прикасаться к этому куску, но…

Беру в руку. Обнюхиваю. Зажмуриваюсь, чтобы не видеть. И подношу к губам, почти решаюсь попробовать.

– Не делай этого, – говорят мне.

Его я сразу не узнала. Темно уже, и Олли сроднился с темнотой. Прежде он ходил, гордо расправив плечи, не замечая никого и ничего вокруг, а ныне превратился в сгорбленную тень, одну из многих в отцовском дворе.

– Не делай этого, Аану, – повторил Олли. – Не позволяй им сломать себя.

Он оглянулся в темноту и, сунув руки под петлю ошейника, болезненно скривился.

– Здравствуй. – Я разжала пальцы, позволяя куску выпасть. И, подняв пук соломы, принялась тереть ладонь, счищая запекшуюся коровью кровь.

Что еще сказать?

Что я рада его видеть? Или что мне жаль видеть его таким?

Не рада и не жаль.

Молчали оба. Долго? Как показалось, да. Но Олли тряхнул головой и решительно шагнул к клетке. Он подошел вплотную и, коснувшись прутьев, пробормотал:

– Все стало иначе, да?

Да. Я – нежить. Он – раб. И оба – позор рода Ину.

– Ты не боишься?

– Чего? – Он сжал прут и дернул, пробуя на прочность. – Ты пока никого не убила. А если вдруг… невелика беда.

– Не выломаешь.

– Пожалуй, – согласился Олли, запуская руку в темные волосы, обрезанные короткими прядями. – Ключ у отца, да?

– Да.

Он похудел. И взгляд стал… диковатым, что ли?

– Я попробую без ключа. Завтра.

Олли вытащил из-за пазухи пару сухих лепешек и кусок козьего сыра.

– Возьми.

Его рука пролезла между прутьями клетки, и я, приняв неожиданный подарок, коснулась пальцев.

– Не убегай. – Олли сжал мою ладонь, осторожно, точно опасаясь причинить вред. – Посидишь со мной?

Он опустился на колени возле клетки. И я ответила:

– Посижу.

Мы оба рассмеялись, поняв нелепость его просьбы и моего же ответа. Странно как, раньше я была никем, а Олли…

– Отсюда все иначе выглядит. – Он разглядывал мою руку, и большой палец его нежно гладил мою ладонь. – Знаешь, я думал, отец меня сразу убьет.

– Как ты…

– Оказался здесь? – Олли прижался лбом к прутьям клетки. – Жил здесь, когда дом принадлежал Янгару. По-моему, твой муж не знал, что со мной делать.

– И ты?

– Просто жил. Злился вот за это, – он указал на ошейник, – искал способ отомстить. Дурак, да?

Не знаю. Мне ли его судить?

Я помнила Олли совсем иным. И в человеке, который пытался дыханием отогреть замерзшие мои пальцы, мало что осталось от прежнего моего брата.

– А потом дом и прочее… имущество отошли отцу.

Его губы болезненно дрогнули.

Имущество.

– Тогда-то я и понял, что значит быть рабом. Рабы не играют с хозяевами в нарды. Не спят до полудня. Не напиваются вином из жалости к себе. Не дерзят. Слишком дерзких рабов порют. А если порка не помогает, то сажают в колодки.

Он отвернулся, скрывая от меня выражение глаз, но я все равно ощутила его боль.

– А еще у рабов нет семьи.

У меня получилось дотянуться до жестких темных волос.

– Я знал, что отец от меня откажется. Если бы решил убить, я бы не сопротивлялся. Но он даже не глянул в мою сторону. Для него я уже умер. Но остальные – Якки, Талли… Я ведь когда-то учил Талли с лодкой управляться. И в море впервые он на моем корабле вышел. И это вдруг стало не важно.

Олли не отстранился. И я перебирала короткие прядки, вскользь касалась щеки.

Про Пиркко он не говорит. А я не спрашиваю.

– Почему ты от меня не отказалась? – Он подается назад и перехватывает мою руку. – У тебя-то есть причины.

Были. Старые обиды, душные, как слежавшиеся за лето меха, поточенные молью и пылью пропитавшиеся. Стоит ли вытаскивать их?

…Синяя лента для волос, которую я вышивала долго, стараясь, чтобы стежки были ровными, аккуратными, повисла на молоденькой груше. Выбросили ее? Обронили?

Так ли важно? Главное, этот подарок не столь дорог, чтобы беречь его.

…Заливистый смех Пиркко и качели, летящие к небу. Ей шесть, а я на год старше и, спрятавшись в тени, наблюдаю, как Олли раскачивает качели выше и выше. Он высокий и красивый, и мне кажется, что если подойти и попросить, то Олли покатает и меня. Я подхожу, но не успеваю открыть рот. Олли замечает меня:

– Принеси воды, Аану. Душно.

…И очередное его возвращение. От Олли пахнет морем, кожа его почернела от загара, волосы выгорели до рыжины. От смеха его вздрагивает дом, а он, сев на лавку, спешит развязать сумки. Олли привез подарки семье. Всем, кроме меня.

Меня не существовало в его мире. Точнее, была, но… Кто я? Кровная родственница? Служанка?

И я убираю руку, обхватываю холодный железный прут.

– Я бы многое хотел изменить. – Олли трется носом о мои пальцы. – И кое-что попробую. Если получится, мы уйдем.

– Куда?

– Куда-нибудь. – Он улыбается той своей прежней улыбкой, только чуть более безумной, чем обычно. – Главное, чтобы отсюда. Но если не выйдет… Аану, не давай им сломать себя.

Олли разжимает мои пальцы, вцепившиеся в прут.

– Я слышал, что она сказала. Я не знаю, солгала она или сказала правду, но, когда я впервые встретил твоего мужа, он спрашивал не о ней. О тебе.

Возможно. Но было ли это до того, как Янгхаар Каапо увидел мою сестру?

– Ешь. Тебе надо поесть, – сказал Олли и добавил: – Я приду завтра. Никуда не уходи.

– Я постараюсь, – улыбнулась в ответ.

Лишь после его ухода я вспомнила, что овсяные лепешки пекли для рабов. Олли отдал мне собственный ужин. А он и вправду вернулся на следующий день, дождавшись наступления ночи. И до утра просидел, пытаясь справиться с замком. Олли был упрям и возвращался вновь и вновь.

Он говорил. И шутил.

Рассказывал истории, которые, казалось, на ходу придумывал. И сам над ними смеялся вполголоса. Он расковыривал замок и воровал на кухне хлеб, каждый раз давая клятву, что это – последний его набег.

Но это не могло длиться долго.

И однажды Олли поймали.

– Дурак, – сказал отец и отвернулся, подав кому-то знак. А я вдруг поняла, что никогда больше не увижу брата.

– Оставь его! – Мой голос дрожал. – Оставь, и я сделаю все, что ты хочешь.

Отец развернулся и ушел.

Ерхо Ину знал, что я и так сделаю все, чего он хочет.

А жалость – она для слабых.

К вечеру следующего дня клетку мою погрузили на повозку – отец подарил диковинного зверя кёнигу.

Хороший дом был у Ерхо Ину, каменный, высоким частоколом огороженный. Вдоль ограды стража ходит, перекликается. А на ночь во двор выпускают серых волкодавов, и горе тому, кто решит потревожить покой Тридуба.

• Предыдущая
• 68/88
• Следующая