Чучело-2, или Игра мотыльков - Железников Владимир Карпович - Страница 1

• 1/57
• Следующая

Коротко о времени и о себе[1]

Казалось бы, что проще — написать о себе несколько слов? Но стоило мне сесть за стол, чтобы вспомнить собственную жизнь, как передо мной возникла непреодолимая преграда. Я не знал, с чего начать. Первое условие, которое я поставил перед собой, — ничего не сочинять. Чтобы я сразу возник перед вами, как «лист перед травой». Так мне говорила мама, когда я возвращался из школы, где-нибудь задержавшись, и начинал придумывать разные истории, чтобы оправдаться. Мама слушала, слушала меня, а потом говорила: «А ну-ка, хватит врать! Встань передо мной, как лист перед травой, и выкладывай правду, а то противно слушать!» Я почему-то пугался этих слов и тут же во всем сознавался.

Мы жили в тяжелые и страшные времена. Я пошел в школу в 1933 году, от роду восьми лет. Но еще до этого мне пришлось пережить трудную, не детскую историю. В те годы по всей стране, которая называлась Советский Союз, бушевал «красный террор». Карательные органы вели бесконечные аресты «врагов революции». А было их невидимое количество, и все эти «враги» даже не знали до своего ареста, что они враги. И мой дядя Андрей, курсант Московского военного артиллерийского училища, тоже был арестован. А было ему всего двадцать лет. Его отправили на строительство Беломоро-Балтийского канала. Парень он был отважный и вольнодумный. Ему удалось бежать из сталинских лагерей, и он приехал к нам, в город Витебск, где в это время служил мой отец.

Мой отец был человеком смелым и благородным, он не мог выдать своего брата и не мог ему сказать: «Знаешь что, Андрей, катись на все четыре стороны! Я тебя не видел и знать не знаю, где ты. У меня семья: жена и маленькие дети, я отвечаю за них». Отец был не такой. Он позвал меня и сестру, все нам рассказал и взял с нас честное слово, что мы никому не проболтаемся. Отец прижал нас к себе (до сих пор помню запах его портупеи и гимнастерки), поцеловал и сказал: «Мы с мамой на вас надеемся». В глазах его стояли слезы.

Сестре моей было легко: она умела хранить тайны, а я был болтун и, конечно, по молодости лет не верил, что с нами может произойти трагедия. Я крепился целые сутки, но на следующий день рассказал обо всем лучшему другу, Юльке Хесину. А он вечером, за ужином, передал об этом своим родителям как величайшую тайну. Когда же через два дня, измученный тем, что проболтался, я пошел все же к Хесиным, то увидел, что в их дом въезжают новые жильцы. От них я узнал, что Хесины уехали в неизвестном направлении.

Я стоял и думал о сбежавших, о дяде Андрее, о своих родителях, о самом себе. Понял, что своим бегством Хесины спасли не только себя, но и нашу семью.

Судьба же дяди Андрея сложилась драматически. Спустя год его снова арестовали. Потом, когда началась война, находясь в сталинском лагере, при первой возможности он записался добровольцем в действующую армию, его зачислили в штрафной батальон, и он оказался на фронте. Провоевал всю войну, вернулся в родной город… и умер совсем молодым, можно сказать, в расцвете сил и неисполненных желаний.

Вторым крупным событием в моей жизни была, конечно, Великая Отечественная война. Она застала нашу семью в литовском городе Мариамполе, в двадцати километрах от Восточной Пруссии.

Утром 22 июня 1941 года началась смертельная битва. Дивизия под командованием моего отца продержалась на границе семьдесят пять часов, отражая натиск фашистов. Ах какие это были солдаты! Я бы сказал — солдатушки, потому что им было всего по двадцать. Молодые, безусые лица и отважные сердца. Они там почти все полегли. Отец мой, когда вспоминал их, всегда плакал, не стесняясь меня. Вообще образ его жизни: любовь к матери, ко всем близким, к чужим людям, которые нуждались в его поддержке, его замечательные рассказы о своем детстве, о родителях и братьях — занимает особое место в моих сочинениях не только по букве, но и по духу. Думаю, без него я не написал бы ни строчки.

В 1945 году я приехал учиться в Москву, представляя собой довольно сумбурную личность. Я был малообразован, чудовищно застенчив и к тому же плохо одет. Я почти никого не знал в громадном городе, не сумел подружиться ни с одним сокурсником и зачем-то с утра до ночи занимался писательством. При этом мне казалось, что я бездарно трачу свое время, что на улице светит солнце, что все веселятся, а я занят какой-то чепухой.

Наконец я написал свою первую повесть и отправил ее почтой в знаменитый журнал «Новый мир», в котором в это время печатались самые известные советские писатели. Через какое-то время получил ответ из журнала. Дрожащими руками вскрыл конверт и прочел, что меня вызывают для беседы в редакцию. Попал к литературному консультанту. Это был мужчина лет под шестьдесят, аккуратно одетый и причесанный. (Я хорошо его запомнил на всю жизнь.) Почти не глядя на меня, он стал делать замечания по моей рукописи. Я сгорал от стыда, что у меня так все бездарно написано, сразу со всем согласился и только ждал, когда он закончит говорить, чтобы задать ему один вопрос, очень важный для меня. Наконец это время пришло, и я спросил у консультанта: «А как вы думаете, я смогу научиться писать?»

Наступила длинная пауза. Консультант поднял на меня глаза, потом ответил: «Конечно… Ведь, в конце концов, и корову можно научить писать». Произнес он это серьезно, без тени улыбки. И я выкатился на улицу, судорожно глотнул воздух, радуясь тому, что все самое трудное позади. Разорвал рукопись и бросил ее в первую же урну. Теперь я был свободен… Но лишь ненадолго. Через короткое время я плотно сидел за письменным столом, пытаясь написать что-нибудь стоящее.

И тут мне здорово повезло. Я попал на работу в детский журнал «Мурзилка». Сразу оказался в среде талантливых литераторов и художников. Здесь печатались известные писатели, такие, как Паустовский, Пришвин, Маршак, Михалков, Казаков, Нагибин, Пантелеев, написавший знаменитую повесть «Республика ШКИД», Андрей Некрасов, сочинивший «Капитана Врунгеля», и многие, многие другие. А если добавить сюда фамилии художников — Лебедева, Васнецова, Конашевича, Чарушина, Цейтлина… Поистине плеяда блестящих личностей! Они приходили в нашу редакцию, я их видел, разговаривал с ними. И это произвело на меня ошеломляющее впечатление. Прежде всего, я перестал писать, а только присматривался и прислушивался к тому, что происходило вокруг. Это мне, безусловно, принесло большую пользу. Затем мне посчастливилось: я обрел своих первых учителей. Это были художник Владимир Васильевич Лебедев и писатель Виталий Валентинович Бианки.

Владимир Васильевич Лебедев был выдающимся живописцем, который в силу обстоятельств занимался книжной графикой. Он иллюстрировал стихи Маршака, они до сих пор издаются с его рисунками. В далеком 1928 году он участвовал в выставке, и его живописные полотна окрестили «формалистическими». На него начались гонения. Советская власть признавала лишь так называемый социалистический реализм. Художникам других направлений дорога была перекрыта.

Познакомившись с Владимиром Васильевичем, я понял, что такое «свободный художник». Для него не существовало никаких запретов. Он писал то, что ему казалось интересным, проблемным и вызывало в нем творческий восторг. Он научил меня понимать и любить живопись. Мир, в котором я жил, преобразился. Теперь в нем полнокровно присутствовало новое, яркое искусство, которое делало этот мир не линейным, а многогранным.

Виталий Валентинович Бианки, мой второй учитель, был колоритной фигурой. Фамилию он унаследовал от предков, которые были выходцами из Италии. В России до революции он закончил Пажеский корпус, служил при императорском дворе. После революции стал писателем-натуралистом. Писал блестящие рассказы для детей о животных, о природе. Ему не было равных в этом жанре! А еще он любил открывать талант в других людях, способен был по нескольку раз бескорыстно перепечатывать рассказы молодых только для того, чтобы помочь одаренному человеку.

• 1/57
• Следующая