Голубая лента - Келлерман Бернгард - Страница 20
- Предыдущая
- 20/73
- Следующая
Год с лишним путешествовали они по Европе, и девочки всюду пользовались успехом. Почитатели, обожатели — без конца! В Мадриде, в Риме, во Флоренции — всюду в их распоряжении были автомобили поклонников. И что же? Цветы, письма, автомобили — и больше ничего! Пофлиртовали, и только!
Нынешние молодые люди придерживаются того мнения, что девушки существуют для того, чтобы ими любоваться. Ах, упаси бог! Они созданы для замужества, они должны рожать детей, чтобы не сделаться истеричками. Прежде так и велось, а теперь? Теперь молодые люди не хотят жениться, они хотят поиграть, немножко полакомиться — никакой нет серьезности в молодом поколении, абсолютно никакой. Упадок нравов!
— Вот и вы, Уоррен, — г-жа Холл повернулась к Принсу, — вы тоже принадлежите к этому типу современных молодых людей.
Уоррен был застигнут врасплох, по лицу его видно было, что он чувствует себя весьма неловко.
— Не знаю… — пробормотал он неуверенно и поправил очки.
— Да. Мать все видит! Однажды вечером я заметила слезы на глазах Вайолет, и вы, Уоррен, были виновником этих слез.
Уоррен покраснел.
— Уоррен, — беря его под руку, продолжала г-жа Холл уже примирительным материнским тоном. — Мать все чувствует, все видит, все знает. Даже если и слова не обронит. Она, быть может, стесняется говорить? Мать стесняется больше, чем дети. — Она становилась все болтливей. Уоррен уже почти не слушал эти жалобы матери, опасающейся, что ей не удастся пристроить своих дочерей. — Есть еще в мире страны, где к семье относятся с благоговением, это католические страны: Италия, Испания. Но в Америке и в остальной Европе — нет, нет, мой дорогой Уоррен!
Вдруг — они уже спускались на прогулочную палубу — Уоррен услышал имя г-на Сегуро.
— Он происходит из очень старинной знатной семьи, — говорила г-жа Холл. — Его фамилия Сегуро-и-Кастильос. — Г-жа Холл с видимым удовольствием произнесла это звучное имя. Уоррен насторожился.
Этого г-на Сегуро им навязал Холл. Он был из породы тех американцев, которые едут в Европу путешествовать, а там вдруг начинают страдать от одиночества. Он подружился с ними и уже от них не отставал. Через несколько недель он просил у г-жи Холл руки Вайолет.
— Как? — Уоррена оглушили эти слова. Он чувствовал себя так, будто ему водой заложило уши.
— Да, — сказала г-жа Холл. — У дяди Сегуро небольшой, но солидный банк в Лос-Анджелесе и никаких наследников, кроме Хуана. Его зовут Хуан. Конечно, я сказала Вайолет: подумай, я не хочу навязывать тебе свою волю. И Вайолет оказалась благоразумной. В конце концов девушка создана не только для автомобильных прогулок…
У Уоррена все поплыло перед глазами.
— Летом они поженятся. — Г-жа Холл вздохнула. — Дай-то бог! — добавила она.
В этот момент они подошли к прогулочной палубе. Г-жа Холл вдруг прервала свое словоизвержение и кинулась к дородной, закутанной в меха даме, которая величаво шествовала им навстречу.
— О Маргарет! — воскликнула она, пытаясь обнять даму в мехах.
Уоррен немного подождал, тупо глядя на них, потом, воспользовавшись случаем, повернулся и пошел прочь, довольный, что удалось улизнуть. Он чувствовал дрожь в ногах.
Летом они поженятся! Как же это?..
Десять часов утра. Как и всегда, профессор Райфенберг пришел на занятия точно, минута в минуту. Салон г-жи Кёнигсгартен был пуст. Райфенберг разложил на рояле ноты, затем очень тихо, так что звуки едва долетали через тонкую дверь в спальню г-жи Кёнигсгартен, заиграл одну из своих знаменитых прелюдий. У него было непревзойденное пиано. Казалось, откуда-то издалека доносятся веселые крики детей, играющих на школьном дворе. Тон маленького кабинетного рояля понравился ему, и лицо профессора засияло от удовольствия. Тут он услышал за стеной звонкий голос Евы, она окликнула его.
— Доброе утро, это я, — отозвался он.
Ева попросила еще минуточку подождать.
— У меня есть время, я не сбегу, Ева!
Добродушно посмеиваясь, он стал с любопытством разглядывать цветы в салоне. Все идет своим чередом, мужчины все еще влюбляются и присылают цветы. Он задумался. Иногда ему казалось, что он живет уже тысячу лет.
Вошла Ева. На ней был костюм для прогулки. Обычно она выходила на занятия в утреннем пеньюаре, часто прямо из ванной комнаты, пахнущая эссенциями, с еще влажными волосами.
— Да, я уже одета, хочу выйти на палубу, — сказала она, отвечая на вопросительный взгляд Райфенберга.
— На палубу? — переспросил Райфенберг, и рот его открылся от безмерного удивления, словно Ева собиралась сделать какую-то явную бессмыслицу. — Как это — на палубу? — Он тряхнул головой и громко расхохотался. — Сперва мы часок поработаем, и у тебя останется еще достаточно времени, чтобы погулять на солнышке, — сказал он и взялся за ноты.
Ева подошла ближе и умоляюще протянула к нему руки.
— Ах, пожалуйста, милый, хороший, только не сегодня! — упрашивала она. — Я приехала из Брюсселя смертельно усталая. Я истосковалась по свежему воздуху. Уже много месяцев я не спала так хорошо, как этой ночью. Нет, каким ты иногда умеешь быть несносным! — Иссиня-серые лучистые глаза смотрели на него с мольбой.
Райфенберг трагически наморщил лоб и склонил перед Евой голову. Его долг быть неумолимо строгим. Если Ева не будет работать, к ней снова вернутся все ее прежние недостатки, сырой звук, подозрительные вибрации, которые только он один и слышит. Стоит им неделю не работать, и она возвращается к нему дикаркой, так что он просто в отчаяние приходит.
— Мы ведь четыре дня не работали, Ева, — сказал он озабоченно, все еще трагически морща лоб. — Ты, вероятно, забыла, что сегодня вечером поешь? — В его маленьких сощуренных глазах таились упрек и предостережение.
Ева рассмеялась. Ах, эти несколько песен она и во сне споет, и ему это прекрасно известно.
— Вот как? — Райфенберг покачал головой. — В этом я вовсе не уверен, — ответил он с иронической усмешкой.
— Есть же на свете такие жестокие тираны! — воскликнула Ева.
Теперь у Райфенберга действительно был несчастный вид. Он примирительно кивнул.
— Ну ладно, — произнес он глухим голосом, в котором чувствовалась горечь, — хотя я с трудом нахожу этому оправдание, с большим трудом! — Он в раздумье вытащил из кармана часы. — Никаких возражений, пожалуйста, никаких возражений, Ева! И прошу быть точной. — Он ушел, недовольный.
— Ты злишься на меня, Пеппи? — шаловливо крикнула ему вдогонку Ева.
Райфенберг тиранил ее, порой она его даже ненавидела. Он тиранил ее во имя искусства и ничуть этого не скрывал, ее личность при этом вообще не играла никакой роли. Время от времени между ними происходили бурные сцены.
— Ты ведь в конце концов не господь бог! — кричала она, и краска гнева заливала ее лицо. Райфенберг бледнел и, раскачиваясь на своих коротких ножках, с уничтожающим высокомерием парировал:
— Нет, конечно, но для тебя я его наместник на земле! — И швырял на пол ноты. — Ну и пропади ты пропадом! — орал он, бурно жестикулируя. — Через месяц ты будешь не петь, а хрюкать. Знаешь ли ты вообще, что такое искусство?
Но на другой день Райфенберг приходил как ни в чем не бывало. Он посмеивался, как смеются над шалостями ребенка. И Ева снова без малейших возражений подчинялась его авторитету. Что она без Райфенберга? А Райфенберг говорил:
— Погоди-ка, Ева, я такое еще сделаю из твоего голоса!
Солнце ярким, ослепительным потоком вливалось в иллюминаторы. Еве казалось, что она утопает в невиданном, бесконечном море света. Зима была унылая, серая, мрачная; месяцами она жила только при электрическом освещении. Ей хотелось поскорее выйти погулять. Где же печенье для ее Зепля? Она сейчас же поднимется к нему. Что-то он думает о своей хозяюшке?
— Где печенье для Зепля? — крикнула она, зная, что Марта где-нибудь поблизости. Марта принесла печенье. Ева уже накинула пальто и надевала на пальцы перстни.
Тут в каюту постучались, и Марта открыла дверь. Кто-то спрашивал, можно ли войти. Ева прислушалась. Теплая волна радости пробежала по всему ее телу. Она застыла на месте, рука, протянутая, чтобы взять со стола кольцо, повисла в воздухе. Лицо ее выражало недоверие и даже испуг. Она побледнела от радости и сердечного трепета, потом вдруг смутилась, совсем как девчонка.
- Предыдущая
- 20/73
- Следующая
