Кто бы мог подумать? - Котовщикова Аделаида Александровна - Страница 32

• Предыдущая
• 32/48
• Следующая

Наташа Терехова оторвалась от книги:

— Так ведь договорились уже. Пионер должен подчиняться решениям совета отряда. И неважно, что другие октябрятские вожатые девочки. Для разнообразия пусть будет мальчик.

И эта командует! Читала, впившись в книгу, будто она одна дома, а не в классе на заседании. И вот высказалась. А ещё редактор стенгазеты!

— Отчего бы тебе, — ехидно сказал Костя, — на руках не походить, а не на ногах? Для разнообразия?

Терехова хохотнула, захлопнула книгу и вскочила:

— Ах, как остроумно! Вот нарисуем на тебя карикатуру: ходишь вверх ногами. И напишем: «Разнообразие по методу пятиклассника Дёмина». Я пошла. Уроков тьма-тьмущая. А мне ещё за Соней в детсад идти. — Вильнув косой, как лиса хвостом, Терехова решительно направилась к двери.

Света Кольцова устремилась за ней, на ходу крикнув:

— Костя, приходи завтра во второй класс, слышишь? На большой перемене.

— Не злись! — немного виновато сказал Генка и поправил очки. — Правда некого было назначить. Все так заняты: у кого музыка, у кого фигурное катание…

— А я, значит, без талантов, так меня куда хочешь пихай? — свирепо спросил Костя.

Да пусть его хоть пнём считают, но отказаться-то от такого нескладного поручения не удалось — вот в чём досадища!

— Ну что ты, Костя! При чём тут — без талантов?

В дверях показалась уборщица тётя Клаша:

— А вы, часом, не прозаседались?

Насупленный и мрачный, Костя зашагал в раздевалку. И не обернулся на призывы Генки Круглова:

— Подожди! Вместе пойдём.

Раздумье

Домой Костя шёл самой дальней дорогой. От огорчения. Брёл по деревянному тротуару, гнал ногой ледяшку и думал о своей горькой участи.

Тряпка он, недотёпа, и больше никто. Ну как это не суметь отказаться от того, чего делать ни за что не хочешь? Он не знает, как и подступиться-то к малышам.

Костя споткнулся о наледь и чуть не упал. Всё-таки удержался на ногах. Огляделся рассеянно.

Всё кругом белым-бело: деревья, крыши домов, тротуары, сугробы по обочинам. Заснеженный их городок будто потонул в тумане. Облака нависли — словно мягкое одеяло над головой. Часа четыре, а уже сумрачно. Кое-где окна — жёлтые, яркие заплатки на белесом фоне. Небо серое, и лишь в одной стороне разметалось зарево. Это — отсветы над заводом, сердцем их городка. Там кипит жизнь. Там, на заводе, отец…

А здесь тишина, сугробы, безлюдье. Всё под стать Костиному настроению, смутному, как этот туман.

Работать вожатым он, конечно, не станет. Просто не пойдёт к второклассникам, да и всё. Его будут ругать, упрекать. Может, и в стенгазете Терехова продёрнет. Неприятно, конечно. Но не он первый, не он и последний. Кого не ругают за невыполненное поручение?

Папе придётся сказать: «Вот, волыню…» Папе-то он обо всём рассказывает. Ругать папа его не станет. Он никогда не бранит ни его, ни маму. Это мама шумно расстраивается, если Костя принесёт двойку или замечание в дневнике. А папа просто скажет что-нибудь такое… необидное, но почему-то Костя сразу поймёт, что папа его не одобряет. И непременно папа улыбнётся, усмехнётся, а то и рассмеётся. А ты всё равно понял, если папа недоволен.

Удивительный, в сущности, человек его отец, Родион Макарович Дёмин. Всегда спокоен, весел, никогда не унывает, не ворчит. Мама с Костей, бывает, дуются, жалуются на что-нибудь. Им с мамой часто то не так, другое не этак. А папа скажет им бодрым голосом, в котором сквозит усмешка: «Мужайся, братва!» И тогда самому станет смешно, потому что «мужаться» из-за двойки или из-за протечки потолка как-то даже глупо, по пустякам — мужаться.

Вот папе и верно надо было мужаться, то есть обладать мужеством, притом совсем мальчишкой: он был всего года на полтора старше, чем сейчас Костя. Подумаешь о том, что с папой было тогда, в тринадцать лет, и просто поражаешься, как может отец быть всегда весёлым, выдержанным после всего того, что выпало на его долю.

Папа-Родька и Васька

Фашисты сожгли родную папину деревню, а жителей угнали в Германию. В товарных вагонах, наглухо закрытых, везли, как скот. По дороге мать папы и младшая сестрёнка умерли, отец ещё раньше погиб на фронте, получили похоронку.

И оказался папа-Родька в батраках у фермера. Повезло фашисту покалечить ногу, и топал он не по фронтовым дорогам, а по собственной ферме. Наравне со взрослыми «восточными рабами», а больше — «рабынями» папа-Родька чистил коровник и свинарник; сгребал, кидал вилами на подводу и возил навоз; ходил за лошадьми. С польками и словачками изъяснялся кое-как, первое время они еле друг друга понимали. Один на чужбине, почти без языка…

Но как, ни худо было папе-Родьке, другому человеку, рядом с ним, было куда хуже.

Не человеку, вернее, а человечку.

Ещё на пункте, где раздавали фермерам батраков, к Родьке подтолкнули мальчонку лет пяти, жестом приказали: держи! Родька стиснул в своей руке маленькую грязную ладошку. Снизу вверх уставились на него круглые от испуга синие ребячьи глаза.

«Как тебя зовут?» — шепнул Родька. «Васька», — чуть слышно пробормотал мальчик. Понял вопрос — русский!

Был он плотненький, светловолосый, курносый и очень грязный. Один глаз у него слегка косил, то ли от природы, то ли закосил с какого-то перепугу.

И Васька работал день-деньской: пас гусей.

Как-то гусак зашиб лапу, вернулся с луга прихрамывая. Хозяин заметил, подошёл к Ваське — тот помертвел от страха — и с силой закрутил ему пальцами ухо, приподнял за ухо над землёй. Васька не закричал от боли, может, обмер и так и висел со скривлённой набок головой.

Родька кинулся к фермеру, тыча себя рукой в грудь: «Их! Их! Я виноват! Я!» Немногими словами, которые уже знал, и жестами объяснил: это он швырнул палку и нечаянно попал в гусака.

Хозяин выпустил Ваську: тот шлёпнулся на землю, скорчился, прикрыл голову руками. Немец тяжело глянул на Родьку, на скулах вздулись желваки. Родька невольно сжался: сейчас обрушится увесистый кулак… Но бить его хозяин не стал. Просто не пустил за стол, когда батраки сели ужинать. А есть после целого дня работы хотелось страшно — до громового урчанья в животе. Родька подпоясался потуже. И полночи примачивал Ваське ухо тряпочкой, опуская её в плошку с водой. Сидел возле мальчонки на куче сена, примачивал ему ухо и рассказывал сказки.

Они всегда спали вместе — летом на сеновале, зимой в конюшне на попонах. Родька часто нашёптывал Ваське сказки, слышанные когда-то от бабушки. Ух, и любили же они с Васькой всех домовых, леших, Бабу Ягу, Змея Горыныча. Любили потому, что те были русские.

О родных своих Васька ничего не помнил, только: «Мамка куда-то ушла. Или утащили её. А меня дюжий фрицюга схватил. А папка на войне; может, убитый». — «А может, и не убитый, — утешал Родька. — И найдёт тебя». Васька шмыгал носом и крепче прижимался к Родьке. «Лишь бы ты не потерялся!»

— А как ты был сыном полка? Расскажи! — просил Костя папу.

— Да я ж тебе сколько раз рассказывал, — отвечал папа.

— И форма военная на тебе была?

— Была и форма. Мне тогда уже четырнадцать лет исполнилось, и я был высокий мальчишка. Чем мог — помогал. На кухне походной картошку чистил.

— Но медаль же военная у тебя не за картошку?

— А это меня в разведку взяли. Я прополз кустами до вражеского расположения, всё рассмотрел… На обратном пути меня обстреляли. Но я уполз. Нарочно в сторону подался, чтобы на своих не навести.

— Страшно тебе было? Вот когда стреляли по тебе.

— Нет. Чего же страшного? Я о своих думал. Как бы их не обнаружили. Ни о чём другом уже и мыслей не было. Добрался до своих кружным путём, всё рассказал. Сведения оказались ценными.

— Удачная, значит, получилась операция! — говорил Костя с удовольствием. — Папа! Но неужели дядя Вася и есть тот маленький Васька? Правда, это он?

• Предыдущая
• 32/48
• Следующая