Картины из села Гаврилова - Воскобойников Валерий Михайлович - Страница 7
- Предыдущая
- 7/10
- Следующая
— Не исчезла, украли её, — вставил Гоша.
— Мы тоже так думали. Эта указка в течение века передавалась каждый год лучшему учителю. И неожиданно исчезла. Сегодня я её обнаружил в учительской за старинными часами под портретом Елизаветы Антоновны.
— Не нравится мне это, — хотя и вежливо, но перебил его Гоша, — кто поверит, что она все четырнадцать лет за часами стояла?
— Не будем гадать. Главное, что наша школа вновь обрела знаменитую указку, о которой поэт прошлого столетия писал: «Её указка указует нам путь к добрым знаньям и делам». Но я вас призвал в свой дом не только для того, чтобы поделиться этой радостью, а, главным образом, из-за второго неожиданного открытия. — Ильин помолчал, оглядел своих гостей и начал вновь: — Здесь дневники Елизаветы Антоновны, которые она вела, начиная с юных лет. — Ильин показал на тетради в красных бархатных обложках. — За несколько часов до смерти Елизавета Антоновна передала их здешнему священнику. Более ста лет дневники хранились в их семье, и правнук священника, профессор химии, прислал их недавно в наш музей из Москвы. Дневники эти читать трудно. Их надо изучать: многие имена сокращены, другие обозначены инициалами. Порой она по нескольку лет не вела записей или, возможно, вела их в других тетрадях.
Ильин раскрыл верхнюю тетрадь и осторожно полистал её, показывая записи. Среди страниц Саша увидел несколько засохших бледных цветков.
— Да-да, они ещё не рассыпались: наши колокольчики и ромашки, которые цвели здесь сто пятьдесят лет назад, — проговорил Ильин. — Все дневники нам за вечер прочесть невозможно, да и не нужно, здесь слишком много её личного. Но я осмелился скопировать некоторые её записи, они, возможно, касаются интересующей вас темы. Они тоже личные… Как я понимаю, это драма, вернее — трагедия молодой девической любви… Ведь Елизавета Антоновна так и не вышла замуж, хотя, как известно, была весьма привлекательна… Что же я ещё хотел сказать? — Учитель Ильин на секунду задумался. — Ах да, трудно установить даты записей. Елизавета Антоновна почти нигде не ставила года, думаю, для неё это было не важно. — Ильин достал из-под тетрадей несколько свежих, исписанных мелким почерком листов бумаги и без предупреждения, сразу принялся читать:
«Бесценный друг мой, милый бесценный друг!
Утром папенька объявил, что послал тебя с важным поручением. Куда и зачем — сказать отказался.
Как немного надо, чтобы ощутить своё одиночество. Ты уехал — и одна перед всем миром».
— А вот другая запись. Она идёт вскоре после прочитанной:
«Сегодня прояснилось. Случайный, но добрый человек доставил тайную записку. Записка истёрта и, очевидно, прошла через многие руки. Вот она:
«Любезная Елизавета Антоновна!
Не знаю, дойдёт ли до Вас сия записка, потому пишу коротко.
По велению папеньки Вашего, высокочтимого Антона Андреевича, меня, вопреки моему желанию, насильно увозят, а куда — и сказать не могу.
Остаюсь всепокорным слугой Вашим и другом по гроб моей жизни.
Афанасий».
Знал бы Он, написавший те строки, как много раз я целовала этот клочок бумаги.
Вечером я решительно подступила к папеньке, но он отказался разговаривать со мною на тему об «А». «Ты должна благодарить господа за моё радикальное решение. Я советую забыть это имя навсегда», — вот его последние слова.
А мне это имя дороже всей жизни. Я, знать бы, куда, в какую сторону увезён он насильно, бросилась бы, догнала, отбила бы и спасла его из коварных рук. Я так и решилась поначалу. Но мысль о том, что если уеду, то потеряю единственную возможную нить, остановила меня.
Неужели мне осталось в этой жизни лишь смотреть на мои портреты, писанные твоею рукой!»
Учитель Ильин откинулся на спинку стула и замолчал. Все продолжали смотреть на него.
— Как видите, она сообщила нам имя художника: Афанасий. А нам известно, что художник этот писал её портреты.
— Тот самый Афоня, о котором сказки?
— Вот именно, что сказки, — усмехнулся Гоша. — Глупость всё это, небылицы.
— Видите ли, наша семья живёт в этой деревне больше ста лет. Мой прадед, ещё будучи молодым человеком, был приглашён Елизаветой Антоновной в её школу учителем. Можно сказать, почти все здешние жители — наши ученики. От него сведений об Афоне не осталось, хотя прадед многократно беседовал с Елизаветой Антоновной в доверительных обстоятельствах. — Учитель Ильин осторожно потрогал дневники. — Зато при деде появилось около двадцати вариантов легенды об Афоне. И почти каждая семья в деревне уверяла, что Афоня — именно их родственник. Но при этом каждая легенда объясняет по-своему его исчезновение.
— Суеверие всё это! Настоящее суеверие! — снова вмешался Гоша. — Как было в прошлом веке? Поймали урядника, отлупили — на Афоню свалили, сказали, будто он тут в лесу бродит. А в наши дни: угнали трактор, бросили среди поля, говорят — Афоня угнал. Ну как не совестно! — Гоша даже вскочил, потом сел снова.
— Но здесь же написано: «Афанасий», — тихо сказала Света.
— И это имя будет встречаться в дневнике не раз, — заговорил вновь учитель Ильин. — Судя по записям, Елизавета Антоновна с душевной болью переживала разлуку. Новых сведений долгое время она не имела. Тогда и занялась народным просвещением. Здесь есть много интересных мыслей на эту важную тему, много ценных наблюдений. Но вот новая запись:
«Бог мой, прошло уже десять лет! Я постарела, подурнела, и вот нечаянно, внезапно весть, так долго ожидаемая от Него!
«Любезная Елизавета Антоновна!
Не знаю, помните ли Вы всепокорного слугу Вашего. Могу лишь сказать, что облик Ваш перед взором моим — всегда.
Какая по счёту эта попытка передать Вам весть — и не сосчитать.
За годы эти я так и не узнал точное место своего жительства, вернее — тюрьмы моей. Могу лишь догадываться по изменениям в природе, что я содержусь в южной части Франции. В моей комнате-камере меня хорошо содержат, даже подают к обеду красное вино! Всегда в распоряжении моём холсты, хорошие кисти и краски. Моя комната, камера, келья находится в замке высоко над пропастью. И никого, кроме немого слуги или человека, притворяющегося немым, я не видел. А выше меня — лишь птицы в небе. В камере я свободен — могу броситься головою в пропасть, могу не делать ничего вовсе. Я пишу портреты Ваши, портрет за портретом, и лишь это занятие удерживает меня от безумия.
Иногда, когда далеко внизу на узкой горной тропе я вижу фигурки людей, то пытаюсь добросить до них адресованные Вам послания, привязанные к ложке или кисти.
Писать ли Вам о горечи, о боли, о тоске моей безысходной, которая пронизывает всё моё существование!
И дойдёт ли хотя бы одно послание до Вас? А дойдя до Вас, сумеет ли оно найти дорогу к Вашему сердцу?»
— Последующих сведений о судьбе этого человека я в дневнике не нашёл. Хотя, повторяю, это, возможно, не все дневники. — Учитель Ильин говорил тихо, хрипловато. — Как пишут учёные, давайте реконструируем события, — предложил он, — Что мы узнали: что был человек по имени Афанасий, вероятно, крепостной князей Гаврииловых, иначе князь не смог бы так легко распорядиться его судьбой. Этот человек рисовал портреты молодой дочери князя, Елизаветы Антоновны, а затем за какую-то провинность был насильно увезён в тюрьму или замок, видимо, в другую страну.
— Ясно, за какую провинность, — вставил Гоша. — Полюбил он Елизавету Антоновну, и она его тоже полюбила. А князь это за позор посчитал.
— Так он же был художником! — сказала Света.
— В прошлые времена к профессиональным художникам и музыкантам относились как к слугам, — объяснил знаток истории Саша, — к тому же Афанасий был крепостным.
— Правильно, мальчик, — подтвердил учитель Ильин. — А предположение Георгия подтверждает и загадочная фраза в завещании Елизаветы Антоновны. Эта запись в завещании была непонятна многие годы, а сейчас смысл её становится ясным.
- Предыдущая
- 7/10
- Следующая
