Подвиги бригадира Жерара. Приключения бригадира Жерара (сборник) - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 79
- Предыдущая
- 79/87
- Следующая
– Старая гвардия разбита! Гвардия отступает! – прокричал, пробегая мимо меня, офицер с перекошенным лицом.
– Спасайся, кто может! Нас предали! – закричал другой.
Солдаты, обезумев от ужаса, расталкивая друг друга, мчались назад, как перепуганные овцы. Стоны и крики раздавались со всех сторон. Взглянув в сторону английских позиций, я увидел нечто такое, что не забуду никогда. Одинокий всадник стоял на кромке холма, освещенный красными лучами заходившего солнца. Настолько темной и неподвижной была его фигура, что, казалось, сам дух войны склонился над залитым кровью полем битвы. Пока я смотрел, всадник поднял высоко вверх шляпу. Повинуясь сигналу, английская армия с глухим ревом перевалила через кромку холма и покатилась в долину. Длинные, красные и голубые, окаймленные сталью линии пехоты, сметающие все на своем пути волны кавалерии, лязгающие и гремящие артиллерийские батареи навалились на наши разрозненные ряды. Все было кончено. Крик агонии, агонии храбрецов, прокатился по нашим позициям с одного фланга на другой. Еще мгновение – и вся доблестная армия оказалась объята диким ужасом. То, что недавно было дисциплинированным войском, превратилось в огромную, охваченную паникой толпу. Даже сейчас, дорогие друзья, я не могу говорить об этом ужасном дне спокойно, без слез.
Поначалу меня понес бушующий людской поток. Я барахтался в людском море, как соломинка в мутной воде. Но неожиданно, посреди суматохи и неразберихи, я увидел группу всадников в серых, обшитых серебром мундирах, с высоко поднятыми, пробитыми пулями и осколками штандартами. Вся мощь Англии и Пруссии не смогла сломить боевой дух конфланских гусар. Но когда я приблизился, мое сердце облилось кровью. Майор, семь капитанов и пятьсот солдат остались лежать на поле боя. Юный капитан Сабатье принял на себя командование полком. Когда я спросил его, куда подевались пять эскадронов, он указал пальцем назад и ответил:
– Вы найдете их вокруг английского каре.
Люди, потные и грязные, были на последнем издыхании. Больно было смотреть на черные языки изнемогающих от жажды лошадей. Но, увидев, как эти потрепанные остатки, – все, как один, начиная от мальчика-барабанщика, заканчивая стариком сержантом, – держат строй, мое сердце наполнилось гордостью. Может быть, стоит привлечь гусар в качестве эскорта для императора? Окруженный конфланскими гусарами, он бы находился в полной безопасности. Но их лошади слишком устали и не смогут скакать рысью. Я оставил гусар позади, приказав направляться к ферме Сент-Онэ, где мы ночевали пару дней назад, и направился на поиски императора.
Пробираясь через эту жуткую толпу, я увидел много такого, что не смогу забыть до конца своих дней. Каждую ночь мне снится этот ревущий поток мертвенно-бледных лиц, с вытаращенными глазами и раскрытыми в крике ртами – настоящий кошмар. В эйфории победы человек не ощущает всего ужаса войны. Только холод поражения позволяет увидеть ее истинную сущность. Я помню старого гвардейца-гренадера, лежавшего на обочине, с вывернутой сломанной ногой. «Братцы, братцы, не наступайте мне на ногу!» – молил он, его не слышали, топтали, об него спотыкались. Передо мной ехал голый до пояса уланский офицер. Ему только что в лазарете ампутировали руку. Повязка съехала. Это было ужасно. Двое артиллеристов старались протащить свое орудие. Какой-то егерь выстрелил одному из них в голову. Я видел, как майор-кирасир вытащил из кобуры два пистолета и, пристрелив свою лошадь, застрелился сам. У дороги бесновался человек с черным от пороха лицом, в разорванном синем мундире, без одного эполета и с болтающимся на груди другим. Подъехав к нему поближе, я узнал его: это был маршал Ней. Он буквально выл, глядя на бегущие войска. Его голос нельзя было назвать человеческим – это был звериный рев. Вдруг маршал поднял обломок своей шпаги, сломанной в трех дюймах от эфеса.
– Посмотрите, как умирает маршал Франции! – воскликнул он.
Я бы с радостью последовал примеру Нея, но мой долг заставлял двигаться дальше. Ней, как вы знаете, в этот день остался в живых. Он погиб несколькими неделями позднее от рук врагов{171}.
Старинная пословица говорит, что, наступая, французы храбрее львов, отступая – трусливее зайцев. В тот день я убедился в справедливости этой пословицы. Но даже в этом хаосе я видел нечто такое, о чем и сейчас вспоминаю с гордостью. Через поле битвы двигались три резервных батальона старой гвардии – сливки нашей армии. Они шагали медленно в колоннах. Знамена реяли над рядами высоких медвежьих шапок. Вокруг них бушевали английская кавалерия и черные уланы герцога Брауншвейгского{172}. Они налетали на порядки гвардейцев, с шумом ударяясь об их ряды и беспорядочно откатываясь. Когда я видел гвардейцев в последний раз, шесть английских пушек одновременно ударили по ним картечью, английская пехота их окружила, осыпав градом пуль. Но, как отважный лев отбивается от напавших на него свирепых собак, так и остатки доблестной гвардии пытались с честью выйти из последнего боя, медленно, останавливаясь, выравнивая ряды. Недалеко на холме стояла гвардейская батарея двенадцатифунтовых пушек. Все они молчали, хотя артиллеристы оставались на местах.
– Почему вы не стреляете? – спросил я полковника.
– У нас закончился порох.
– Почему же не отступаете?
– Может, мы как-то отпугнем англичан, чтобы дать возможность императору спастись.
Так вели себя французские солдаты.
Благодаря этим смельчакам остальные старались отступать без паники. Отступающие солдаты рассеялись по обе стороны дороги. Я видел в сумерках, как лучшая армия в мире превратилась в напуганную, жалкую толпу. Резвая лошадь позволила мне вырваться вперед. Обогнув Женап, я догнал императора, сопровождаемого остатками штаба. Рядом с императором находились: Сульт, Друо{173}, Лобо и Бертран{174}, а также пять гвардейских егерей, чьи лошади едва передвигали ноги от усталости. Приближалась ночь. Император повернул ко мне изможденное лицо:
– Кто это? – спросил он.
– Полковник Жерар, – ответил Сульт.
– Вы видели маршала Груши?
– Нет, сир, пруссаки перекрыли дорогу.
– Это не имеет значения. Сейчас ничего не имеет значения. Сульт, я еду обратно.
Император попытался развернуть коня, но Бертран схватил уздечку.
– Сир, – сказал Сульт. – Неприятелю достаточно повезло сегодня.
Генералы заставили императора двигаться дальше. Он молчаливо скакал, опустив голову – величайший и самый печальный из всех живущих. Далеко позади все еще ревели пушки. Иногда из темноты раздавались крики, вопли и стук копыт. Тогда мы пришпоривали коней и ускоряли движение сквозь разрозненные группы отступающих. Наконец после продолжавшейся всю ночь скачки мы оставили преследуемых и преследователей далеко позади. Когда мы проезжали мост у Шарлеруа{175}, загорался рассвет. Должно быть, в холодном и ясном свете мы выглядели как привидения: император с бледным, словно восковым, лицом, Сульт, покрытый пятнами пороха, забрызганный кровью Лобо. Но теперь мы чувствовали себя увереннее. Ватерлоо осталось на расстоянии более чем тридцати миль. Мы перестали оглядываться назад. В Шарлеруа мы взяли одну из карет императора и теперь, остановившись на другом берегу Самбры, спешились.
Вы спросите, почему я в течение всего этого времени ничего не сказал о том, что лежало на сердце тяжелым грузом. Говоря по правде, я пытался завязать разговор с Сультом и Лобо, но оба были настолько погружены в раздумья о случившейся катастрофе, а их головы были так забиты насущными проблемами, что мне не удалось объяснить важность своего сообщения. Кроме того, в течение продолжительного побега мы были окружены толпами убегающих французов. Как бы ни были деморализованы солдаты, они смогли бы защитить нас от нападения девяти человек. Но сейчас, ранним утром, когда мы стояли вокруг кареты императора, я с беспокойством заметил, что ни одного французского солдата не было видно на пыльной дороге, лежащей позади. Мы далеко обогнали армию. Я оглянулся вокруг, чтобы оценить средства защиты, которыми мы располагали. Лошади гвардейцев-егерей пали, с нами остался лишь один сержант с седыми бакенбардами. Были здесь Сульт, Лобо и Бертран. Но при всем уважении к их талантам, я бы предпочел иметь на своей стороне в настоящей схватке одного сержанта-квартирмейстера из гусарского полка, чем их троих, вместе взятых. Кроме того, здесь присутствовал сам император, а также возничий и лакей, присоединившийся к нам в Шарлеруа, – всего восемь человек; но лишь на двоих из восьми: егеря и меня, можно было положиться в бою. У меня мороз пошел по коже, когда я увидел, насколько мы беззащитны. И в этот момент я увидел, как девять прусских всадников скачут со стороны холма.
- Предыдущая
- 79/87
- Следующая
