Час новгородской славы - Посняков Андрей - Страница 31

• Предыдущая
• 31/53
• Следующая

Велика семья у Еремеевой Феклы. Дети, дети. Старшей, Марье, семнадцатое лето пошло. Две другие, Матрена с Маняшей, близняшки – на четыре года Марьи помладше. Да еще одиннадцатилетний Федя. Да двое малышей-погодков, Ваня с Павликом. Всего шестеро получается. Это не считая во младенчестве да в малолетстве умерших – трех пацанов да двух дочек. Но и без них детей в доме довольно. А вот хозяина нету… Елпидифор, муж Феклы, в ушкуйниках сгинул года два как. Где-то за Камнем. С тех пор совсем бедной бабе худо пришлось, одной с детьми-то. Прокорми этакую ораву! И раньше, при живом-то муже, не очень-то весело жилось Еремеевым, особенно в голодные годы. А сейчас и подавно. Нет кормильца, а родственники все дальние – седьмая вода на киселе. Да и у тех своих проблем в достатке, тоже, чай, не в масле катаются. Мыкала, в общем, горе Фекла. Хорошо еще коровенка была, да и та тощая. Молока давала – кот наплакал.

Сама Фекла прирабатывала портомойкой – стирала. Дочки подрастали – и тех сызмальства к нелегкому труду приспосабливала. Младшие, Матрена с Маняшей, близняшки – круглоголовые, светлокосые, веснушчатые, ровно солнышки. А старшая, Маша, красавицей уродилась – да в кого, не понять! Сама-то Фекла белобрысая. Муж, Елпидифор, покойничек, так вообще рыжим был. А Маша – ни в мать, ни в батьку – высокая, смуглая, чернобровая. Волосы как смоль, глаза тоже черные, махнет ресницами – словно стрелой разит. Нос тонкий, с небольшой горбинкою. Родичи судачили, в дальнюю Елпидифорову родню греческую уродилась дочка. Многие парни с Молотковой улицы на Машу заглядывались. Да и не только парни, и женатые мужики облизывались, завидя тонкий Машин стан да глазищи черные.

Пора бы уж и замуж Марье – ну, о том у матери голова болела. Думала Фекла дочку за приличного человека отдать, не за голь перекатную. А голи-то многонько вокруг Маши вилося. Но Фекла всех отваживала – строга была, не раз уж Машку вожжами потчевала. Все за дело.

Увидала раз, как целовалась дочка с парнем здешним, с конца Плотницкого. Красив парень, хоть и малолеток еще: тонколиц, строен, волосы цвета спелой пшеницы, глаза светло-серые. Маше он, правда, не нравился, по всему видно было. Да и Фекле не очень. Ну что это за жених, прости Господи? Во-вторых, молоко на губах не обсохло. Ну это, в общем, не главное. Главное – во-первых. А во-первых, роду был низкого, небогатого – Ондрюшка, Никитки Листвянника сынок. В учениках у Тимофея Рынкина был, замочника со Щитной. Разве такого жениха Машке надо?

Был у Фекли совсем другой человек на примете. Солидный, лет сорока. Лысоват, правда, плюгавист, изо рта слюна льется. Бороденка реденькая, как у козла. Зато богат! Фекла зашла как-то в трапезную Михалицкого монастыря, здесь же, на Молоткова, – принесла в монастырь бельишко, а в трапезную пришла для коровы попросить объедков, Амвросий, отец-келарь, не отказывал в том вдовице. Не одна в тот раз пришла, с Машей. А у отца Амвросия в тот момент гость оказался, как раз из трапезной выходил. Митрий Акимыч Упадышев – так гостя того звали. Человек спокойный, одет справно: соболья шапка, кафтан английского сукна, с золоченой нитью красным шелковым поясом подпоясан. Некрасив, правда. Так с лица воду не пить. Как он Машку увидел, глаза и загорелись. Нарочно несколько раз мимо прошел, все разглядывал. Даже ущипнуть пытался, да увернулась Машка, Фекла ее за то опосля дома прибила – попробуй, в следующий раз увернись! Как ушел гость – в крытом возке отъехал! – Фекла к отцу Амвросию: кто, мол, таков? «Митрий Акимыч-то! – со значением молвил келарь. – Покойного боярина Ставра делораспорядитель».

Солнце сияло над Новгородом. Отражалось в куполах церквей. Тысячью разноцветных осколков сверкало во льду, затянувшем Волхов.

Олег Иваныч, сойдя со степенного помоста, прикрыл глаза рукой. Повсюду, по всей вечевой площади, по всему Ярославовому дворищу, летели в небо шапки. Гул такой, что, казалось, разойдется на Волхове лед. Люд новгородский приветствовал нового посадника – боярина Олега Иваныча Завойского.

По ступеням, покрытым красным персидским ковром, Олег Иваныч спускался с помоста. По левую руку – старый посадник Епифан Власьевич. По правую – похожий на фрязина Симеон Яковлевич, тысяцкий прежний. Рядом с ним – новоизбранный тысяцкий, Кирилл Макарьев, старый знакомый Олега Иваныча еще по литовскому посольству. Конечно, лучше б тысяцким стал Панфил Селивантов. Но тому некогда особо политикой заниматься, торговал с заморскими странами, все время почти в разъездах. До политики ли?

Олег Иваныч шел по площади под приветственные крики народа, которому только что поклялся служить верой и правдой все два года. Именно на такой срок (вместо одного года) по новому закону выбирали новгородские граждане свою власть.

В голове гудело от крика и радостного ощущения победы. Нелегко, ох, нелегко далась Олегу Иванычу эта должность! Да и не смог бы он победить, ежели б один был. Не столько его это заслуга, сколько команды – Олег Иваныч называл ее «предвыборный штаб».

Руководила «штабом» Софья. И делала это довольно умело. Сперва четко распределила обязанности. Себя назначила ответственной за агитацию среди бояр и купцов, Олексаху – среди простого люда. Гриша возглавил отдел наружной рекламы. Агенты (Олег Иваныч, естественно, использовал и административный ресурс) рыскали по всему городу – добывали сведения относительно желаний жителей всех городских концов и пригородов. Все их желания тщательно фиксировались, затем жители собирались на местное вече, где обязательно выступал либо Олег Иваныч, либо его доверенные лица. Причем не только обещали – делали: на деньги спонсоров – ивановских купцов – поправили покосившийся мост через Федоровский ручей – летом было обещано построить новый; отремонтировали фасад церкви Бориса и Глеба на Загородцкой, подновили ворота на Людином конце, возле круглой Алексеевской башни, издали похожей на толстую тетку. Много чего сделали – и все за короткое время. Гришаня весь измазался киноварью – рисовал предвыборные плакаты – новшество, введенное лично Олегом Иванычем. Так и ходил Гриша немытый – все недосуг было. Плакаты расклеили на главных улицах – Славной, Пробойной, Кузьмодемьянской, Прусской. На Торгу и в Детинце – само собой.

Текст сочинил Гришаня, включив в него всю предвыборную программу.

«Боярин Олег Иваныч Завойский, славный муж, радеет за народ новгородский!

Мост поправлен через ручей – летом новый будет. Ворота Алексеевские уже покрашены – весной все остальные починим. Дороги замостим и улицы, которые худые.

О налогах и податях: какой муж новые земли або пустоши распахал – налогов никаких трое лет не брать. Буде кто из торговых людей захочет заводить мастерские или открывать какое новое дело – так тому и быть, разрешенья на то ни у посадника, ни у тысяцкого, ни у князя не спрашивати, сборы год не платити. Зато обязательны налоги – на воинство новгородское, что будет ополченья вместо, на пушки, на стены городские да башни – то от ворогов лютых, для новгородской свободы охранения.

Войны да брани ни с кем не учиняти, ни с Орденом, ни со свеями, ни с Москвой, ни со Псковом. А буде сунутся – отпор надежный давати. С Ганзой замириться и торговлю, как прежде, вести.

Как сказано, так и будет, да благословит нас Господь!»

Соперники Олега Иваныча – бояре Ерофей Кузьмич да Нефил Дмитриевич – тоже прилагали усилия не меньшие.

Ерофей Кузьмич на свои средства побелил городскую стену – считай, почти что треть Плотницкого конца – от Борисоглебской башни до Косого моста, что по Московской дороге.

Нефил Дмитриевич – тот деньги берег, все больше занимался черным пиаром. То кричали его людишки на Торгу да вымолах, что боярин Олег Иваныч захудалый, не знатный, а Ерофей Кузьмич так вообще из купцов – теперь вот захотели оба со свиными рылами в калашный ряд. Данные сведения, конечно, больше знати – «золотых поясов» – касались. Да ведь у них, у знатных, и деньги, и сила, и власть.

• Предыдущая
• 31/53
• Следующая