Черный принц - Демина Карина - Страница 62

• Предыдущая
• 62/143
• Следующая

Забыть.

Вычеркнуть, смыть ледяной водой, оттирая с потом и память. Стиснуть зубы. Взять щетку и горький, с мятным запахом порошок. Из мутного зеркала на Таннис смотрит женщина с потухшими глазами. Женщина эта чистит зубы резкими размашистыми движениями, в которых угадывается скрытая злость. И нельзя позволить почувствовать ее.

Таннис сплевывает белую слюну в рукомойник.

Одевается.

Прячет себя и свою злость под полотняным панцирем рубахи… колючие чулки, тяжелые туфли что оковы. Каблуки их подбиты двенадцатью гвоздиками. И звук ее шагов разносится далеко.

Накрахмаленные миткалевые юбки хрустят.

И толстая шерсть платья плотно обхватывает талию, грудь, дышать тяжело, каждый вдох — с боем, но Таннис готова драться.

За себя и…

…забыть.

Волосы пригладить, набросить темную шаль, почти вдовью. Смешно… она и замужем-то не была. Думала ли?

…думала.

Примеряла свадебное платье, пусть и знала, что не сбудется. Кто она? Человек… просто-напросто человек… случайная знакомая… подруга… содержанка… и лучше думать так, потому что иное — не для этого страшного дома.

— Вы уже проснулись? — Горничная говорит раздраженно, она стара и устала, у нее ноет поясница и выходных не было уже который год. Но Освальд неплохо платит, а потеряй она место и куда пойдет?

Никуда.

Приходится терпеть. И наклоняться за мятою рубашкой.

— Вы спуститесь к завтраку?

Она никогда не называет Таннис по имени, тем самым подчеркивая, что такие, как она, недостойны имен. И это еще один укол, болезненный, несмотря на деланое равнодушие.

— Конечно.

Иначе Освальд будет недоволен.

Завтраки проходят в тишине. И только Марта время от времени принимается рассказывать очередную нелепую историю. Ее голосок звенит, но гаснет быстро. Супруга Освальда перебирает четки. Ульне задумчиво любуется не то скатертью, не то старым, почерневшим серебром.

Сам Освальд, когда ему случается присутствовать, молчалив, явно погружен в собственные мысли.

…почему он не умер? Не остался в памяти Таннис тем мальчишкой-соседом, который…

…сливы… и настойка жостера… первое платье… косички сам заплетал, а нынешний, холодный, равнодушный, без тени сомнения горло перережет, как только заподозрит, что Таннис решила бежать.

Не решила.

Научилась мысли запирать, о том, что есть жизнь за пределами странного дома… о Кейрене. Он, наверное, думает, что Таннис исчезла за Перевалом.

Пусть думает.

Ему было больно, а он плохо умеет справляться с болью, но свыкнется… и эта девочка, его невеста, яркая, солнечная. Она сумеет отогреть.

Будут счастливы.

Если есть справедливость в мире, хоть кто-то да будет счастлив. А что перед глазами плывет, так не от слез… в последнее время постоянно хочется плакать, и Таннис моргает часто, тянется к бокалу с водой. Здесь она тухлая, пахнет мерзко, но тоже привыкнется.

— Сегодня, — скрипучий голос Ульне отвлекает, — мы будем делать рождественские венки…

В этом доме молятся по расписанию, собираясь в древней часовне, под насмешливым взглядом рисованного ангела. Его крылья выложены из кусков стекла, а лицо почти стерто, остались лишь глаза и улыбка, не по-человечески язвительная.

…Кейрен похоже улыбался, рассказывая о чем-то, что его злило.

Они с ангелом похожи.

Хотелось бы думать, и Таннис мысленно обращается к крылатому, занесшему меч над ее головой, просит о… о том, чтобы все наладилось. Глупая просьба.

И ангел карающий не оттого ли смеется над нею?

Супруга Освальда стоит перед каменным алтарем долго, сама — почти изваяние. Склоненная голова и жилистая шея, узкие плечи, которые в черном платье выглядят еще более узкими. Четки скользят в неподвижных пальцах. Губы шевелятся.

О чем она просит?

О покое для отцовской души?

Или же о смерти для Таннис? Ненавидит, люто, яро, не способная изменить что-либо. Ее даже жаль. Немного. В этом доме не принято жалеть.

Ульне никогда не встает на колени, пусть и перед богом, если он есть в этом храме. Крест вот имеется, а бог… Марта молится, не прекращая жевать. И подбородки ее мелко трясутся, она то и дело замирает, воровато оглядывается, точно опасаясь, что кто-то подслушает ее молитвы.

Слушать незачем. Все и так знают, что Марта хочет сбежать.

Почему ей позволено жить?

…узкая длинная комната с единственным окном, выходящим на глухую стену. И окно это затянуто морозом. Привычная корка льда на переплете.

Сквозняк.

Присевшее пламя в древнем огромном камине, в который горничная подбрасывает дрова. Она сидит на корточках, и саржевые юбки расплескались не то тенью, не то чернильной кляксой. Женщина выбирает полено и баюкает в руках, потом медленно, точно в полусне просовывает между прутьями каминной решетки.

Таннис следит за ней.

И за Ульне, которая привычно застыла у окна, глядя в пустоту. На ней очередное белое платье со старомодным круглым воротником. Голая морщинистая шея, и плечи, тоже голые и тоже морщинистые, прикрытые пуховой шалью. Пальцы Ульне перебирают петли узора. Она притворяется равнодушной, но Таннис готова поклясться, что эта женщина видит все происходящее у нее за спиной.

Марту, которая сражается с очередным шарфом, непомерно широким и длинным.

Супругу Освальда, послушно собирающую ветви остролиста и можжевельника. На черных ее юбках позолоченные ленты смотрятся неуместным украшением, и Таннис знает — будь воля этой женщины, ленты отправились бы в камин, а следом за ними — ветви можжевельника.

И колючий остролист.

Делать венки Таннис умеет. И сгибает тонкие прутья, перевивает медной проволокой и теми же золотистыми лентами. Вывязывает банты. Крепит золоченые шишки…

…свечи.

— У тебя замечательно получается, деточка, — цокает языком Марта, и Ульне, обернувшись, одаривает кивком, надо полагать, одобряет.

Супруга Освальда кривится, и когда обе старухи отворачиваются, наклоняется к Таннис и шипит:

— Мой муж меня любит!

Ей так хочется в это верить.

Таннис молчит.

— Он знает, что я не способна подарить ему ребенка. — На ее бледном лице появляется обиженная гримаса. — Я слишком больна… опасно…

…он врет ей, как некогда врал Таннис. Сливами, платьем, косичками… заботой, которую она полагала искренней. И наверное, она была искренней, вот только когда Освальду понадобилось уйти, он ушел и не оглянулся.

— Мне приходится терпеть тебя… — Недоделанный венок выпадает из рук женщины, и ветви рассыпаются, а можжевельник теряет черные ягоды. — Но когда-нибудь твой ребенок меня назовет мамой…

Таннис закрывает глаза.

Ненависть заразна, и тянет воткнуть в глаз женщины ветку… остролиста.

Или можжевельника.

— Леди, — старик в напудренном парике возник из-за ширмы, и при его появлении замерла престарелая горничная, — вас хотят видеть.

Он обращался к Таннис. И смотрел на Таннис. А глаза были пустыми, как и у всех в этом доме, стеклянными, точно, теми стеклянными, которые продавались в лавках цирюльников по полдюжины за шиллинг…

— Он любит меня, — прошипела вслед супруга Освальда, завязывая ленту узлом, не замечая израненных остролистом пальцев.

Любит?

Он способен любить?

Таннис думала об этом, глядя в бледное лицо человека, которого, оказывается, никогда-то не знала. Он же смотрел на нее… в руках держал перо, и кончик его касался блеклых губ.

— Садись, Таннис.

Низкое кресло, жесткое. И древняя подушечка не делает его мягче. У кресла изогнутая спинка, на которую не получается опереться, и Таннис приходится держать спину прямо.

— Я доволен тобой.

Между ними — широкий стол.

Бумаги. И шар стеклянный, из тех, которыми пользуются шарлатанки на ярмарках. Но они заполняют шары пророческим дымом, этот же — пустой. Тонкое стекло испещрено медными узорами.

— И рад, что нам удалось достигнуть взаимопонимания.

— И я… рада.

Рисованная улыбка. Чужой голос.

• Предыдущая
• 62/143
• Следующая