Золото Серебряной горы - Озорнина Алла Георгиевна - Страница 14

• Предыдущая
• 14/46
• Следующая

— И че теперь?

— Теперича че творится, это же ужас! Поначалу-то эти души только возле рудника шастали, костры жгли, а теперь-то совсем обнаглели! По дороге носятся, на прохожих нападают. Как стемнеет, хоть вообще из дому не выходи. Вон, намедни, мальчонка один по дороге, что мимо леса шел, так его чуть ли не до смерти эти стражники-то задушили. Еле потом откачали. Надо же, че творится, а? Расскажи мне об этом кто другой, не поверил бы… Так этот самый ведьмак-то, откуда он взялся-то?

— Дык кто его знает… Говорят, это новый начальник рудника…

— Надо же, — покачал головой длинноносый, — начальник — и вдруг ведьмак. Он хоть какой с виду-то?

— Дык какой? Обныкновенный… Мужик да и мужик. На морду-то так себе…

Длинноносый широко зевнул.

— Ладно, Генк, пошли спать. Хоть бы подремать немного, и то ладно. Ехать-то осталось всего четыре часа. — Тут его взгляд упал на Петьку, который, потеряв всякую бдительность, разинув рот, стоял между собеседниками. — Да, все хочу спросить, это кто, твой племянник, че ли?

— Да какой племянник? Первый раз вижу… Я вообще думал, что он с тобой. Все хотел узнать, кто он тебе, сын ли, че ли…

Петька тем временем юркнул к себе в купе, выключил свет и с головой забрался под одеяло…

В вагоне было жарко. Бумажкин спал в одних трусах, откинув в сторону одеяло. Он чмокал губами и блаженно улыбался. Снилась ему жаркая Индонезия, солнце палило нещадно, он сидел под раскидистой пальмой и уплетал изо всех сил бананы. Один, другой, третий… Вот уже возле его ног выросла целая гора банановой кожуры, а он все ел, ел… Пока не проснулся.

Петька не сразу понял, где находится. Тук-тук, стучали колеса. За окном было еще темно. Часы показывали двадцать минут девятого. Вставать не хотелось. Петька с наслаждением еще раз пережил необычный сон и принялся вспоминать вчерашний день. Он казался длинным, как целый месяц. И событий в нем было столько, что тоже на месяц бы хватило.

«Да, кстати, как там Смирнов?» — подумалось вдруг Бумажкину. Волнение, пережитое по поводу того, что вслед за журналистом вышел и Гималайский Медведь, теперь вызывало смех. Ерунда какая-то! Мало ли кто за кем вышел! Это же совершенно не значит, что обязательно с плохими намерениями.

Потом мысли Бумажкина перекинулись на вчерашний вечер. А точнее, на услышанный им разговор бывших одноклассников. Петька попытался еще раз, теперь уже на свежую голову, разобраться, о чем же все-таки шла речь, да так и не смог. Кругосветное путешествие, Америка, Индонезия, золото, серебро, старый рудник, души замученных стражников, да и еще и директор — ведьмак, тут, как говорится, без бутылки не разберешься.

Махнув на все это рукой, Бумажкин попытался прикинуть, сколько же времени он находится в пути. По подсчетам отца, дорога в одну сторону должна была, самое большее, занять двенадцать часов. Прошло уже сорок восемь. А ведь еще неизвестно, сколько времени тащиться до Благодатного на автобусе.

Петька и не заметил, как стало совсем светло. Он встал, умылся, налил кипяток из титана, растворил в нем кофе, намазал маслом булочку, отодвинул занавеску, да так и прилип к окну. Перед ним раскинулись бескрайние белые степи, обрамляемые у самого горизонта грядой темных сопок. Неправдоподобно синим было небо, а яркое забайкальское солнце так щедро расплескивало в разные стороны лучи, что оно казалось летним: жгучим и испепеляющим. После обычной осенней и зимней московской непогоды это воспринималось как чудо. И трудно было поверить, что на улице пои этом трещат морозы, да какие!

В глубине души появилось неведомое прежде чувство гордости за свою страну. «Это ведь не какая-нибудь Франция или Германия, которые можно пересечь на машине за несколько часов, — думал Петька, — это — Россия! Едешь, едешь, а все конца и края не видно».

Из всех тем, предлагаемых на конкурсах «Золотое перо», самой трудной для Петьки всегда была «За что я люблю свою родину». Он никогда и не брался-то за нее. «Ну вот за что можно любить свою родину? — размышлял в таких случаях Петька. — Просто так не ответишь. Это все равно, что сказать, за что я люблю своих родителей. Да потому что они — родители, и все».

Он и сейчас не смог бы ответить на этот вопрос. Но вдруг понял, что заставляло молодых парней, чуть постарше, чем он, Петька, жертвовать во время Великой Отечественной войны своей жизнью во имя Отчизны. Впрочем, почему же только во время Отечественной? Разве мало сейчас горячих точек?

…Приаргунск встретил прибывших не только крепким морозом, но и жгучим, пронизывающим ветром. Петька с завистью смотрел на выходящих из поезда. Все они были одеты не в пример ему: в шубы и дубленки, теплые сапоги и валенки, меховые шапки. Петькину легкую курточку и тонкую вязаную шапчонку продувало насквозь. Не успел он добежать до автобусной остановки, чтобы узнать, когда отходит нужный ему автобус, как уже до костей продрог. «Ох, и дурак же я, — уже в который раз подумал он, — не послушался папика, теперь неизвестно чем все это закончится. Еще не хватало заболеть и попасть в районную больницу». Ко всему прочему, у него опять начал свербить зуб.

Бумажкин со всех ног бросился к зданию вокзала: хоть там отогреться, что ли! Но его ожидало жестокое разочарование: вокзал не отапливался. И температура воздуха там была не намного выше, чем на улице. Разве что ветра не было.

А между тем до отхода рейсового автобуса оставалось почти полтора часа. «Если еще и там не топят, — подумал Бумажкин, — то пока я доберусь до дяди Миши, совсем превращусь в ледышку». В этот момент его охватила жгучая, как порыв приаргунского ветра, обида на родственника. Ну почему, почему он не встретил Петьку? Вот тебе и благородная забайкальская натура, как любил повторять папик.

Бумажкин оглядел зал и увидел возле окна огромную батарею. Чуть ли не бегом он устремился к ней в надежде, что хоть там теплится жизнь. Бесполезно! Батарея была холоднющая, как впрочем, и все в этом зале.

Чья-то рука дернула Петьку за рукав. Он обернулся.

— Ну точно! С Московского рейса, с приаргунскоого поезда! — обрадовался стоящий перед ним мужчина. — Я давно за тобой наблюдаю, все думаю, ты — не ты. А потом решил, что если даже и не ты, все равно подойду. Видно же, как человек мучается.

Что же касается Петьки, то он без труда узнал, кто перед ним. Лицо его, правда, было неприметным, невыразительным, но куртка-то, куртка-аляска синего цвета! Именно по ней, по Петькиному предположению, и запомнился этот человек, если бы был террористом и пытался бы скрыться в толпе. Петька тот час же вспомнил все эти свои глупые мысли и ему стало неловко. И даже больше. Стыдно стало.

А между тем предполагаемый террорист уже увлекал Петьку к ближайшей скамейке, а достигнув ее, быстро скинул с себя аляску и протянул ее Бумажкину:

— Надевай быстро. А свою мне давай.

Петька так промерз, что предложение это не вызвало у него ни малейшего сопротивления.

— Так… — попутчик взглянул на Петькины ноги, обутые в кроссовки. — Н-да… — Размер-то какой носишь?

— Сорок первый.

— Идет.

Он опустился на сиденье, и не успел Петька ничего сообразить, уже снимал с себя теплые меховые ботинки.

— Ну что стоишь, меняйся, меняйся! С непривычки-то можно и воспаление легких подхватить. Небось москвич?

— Угу… — ответил Бумажкин, с удовольствием натягивая ботинок. Ноги от холода онемели и стали будто чужими, но в теплой обуви пальцы тот час же закололи сотни невидных иголок. Хорошо!

— Куда едешь-то? — спросил Петькин спасатель, когда тот немного пришел в себя и уже явно начал отогреваться.

— В Благодатный.

— О! И я туда же! Я-то там живу, а тебя какая нелегкая понесла? Да еще посредине учебного года? Да еще в такую холодрыгу?

Петька вкратце рассказал об отце, о дяде Мише, опустив тот момент, что была дана телеграмма, а его не встретили. Как-то неловко было представлять своего, правда, еще незнакомого родственника, перед посторонним в невыгодном свете.

• Предыдущая
• 14/46
• Следующая