ВьЮжная Америка - Романенко Александр Юрьевич - Страница 22
- Предыдущая
- 22/73
- Следующая
Но я пока не спешу к кассам, я качу тележку вдоль рядов. Вокруг меня бегает Дора, сует в коляску невесть что, с восхищением комментируя каждую очередную находку. Так, с ее легкой руки, кроме продуктов в коляску попадают кастрюльки, тарелки, рюмки, маленькие щетки, паста для натирки паркета, большие щетки, губки, салфетки, шампунь, снова какие-то «специальные» щетки и, наконец, — огромная, как полковое знамя, швабра. И еще одна щетка, но уже с длинной ручкой.
С другой стороны суетится Валентина, заваливая коляску овощами, крупами, мясом, колбасой, молоком, апельсинами, бананами, грушами, сырками, куриными ногами, маслом и бог весть чем еще. Маша тоже не отстает, подкидывая то банки с фруктовым желе, то йогурты, то палочки пастилы, то пакеты жевательных конфет. Я же, проплывая мимо вин и коньяков, ненароком подцепляю бутылку гавайского рома, а далее — пакет очень сухого вина и такой же пакет мангового сока. И еще концентрированное мороженое — детская любовь. И еще пол-арбуза в пленочке и полпапайи — уж очень ее семечки похожи на заячий помет, интересно попробовать. И так далее. Ходим, подкидываем в коляску. Вскоре подкидываем уже НА коляску — емкость превратилась в быстро растущий пригорок. Нашу покупательскую вакханалию останавливает Валентина.
— Все, достаточно! — говорит она. — У нас денег не хватит.
Действительно, хватит ли? И что делать, если не хватит?
— Если не хватит — выложим то, что подороже, — по-советски логично предлагает Валентина. С ее точки зрения, лучше лишиться какого-нибудь деликатеса, чем пакета с рисом или пшенкой.
Подкатываемся к кассам. Инстинктивно занимаем наиболее выгодную позицию — я со стороны торгового зала, Валентина — на выходе из кассы, она готова «принимать товар».
— Буду присматривать за пацаном, — шепчет она мне на ухо.
Что поделать, привычка — вторая натура. Всюду мы, советские (сейчас все говорят «российские», но это пока не устоялось, не выросло, в ближайшие тридцать лет мы все будем именно советскими), мы, советские, привычно подозреваем всякого продавца в воровстве. И мальчишка-укладчик, разумеется не догадывающийся об этом, тоже попадает в наш список потенциальных жуликов.
В самом деле, что ему стоит незаметно сунуть наш пакетик с жвачками куда-нибудь вниз, под стол? Ничего не стоит. Просто он никогда этого не сделает, даже если очень попросить. Он всеми конечностями держится за свое рабочее место, он знает, что будет уволен и рассчитан в течение получаса при любой малейшей жалобе покупателя. Но он не трясется от страха (нет смысла трястись, все равно рано или поздно уволят — текучка здесь значительная), он старается, работает как может. Однако чисто психологически нам все же легче держать пацана в ворах — это восстанавливает привычную картину мира и оберегает нас от лишнего стресса.
Беззвучно порхают пакеты, коробки, банки, шелестят упаковочные сумки. Я выгружаю все содержимое коляски на стол, но старательно откладываю в сторонку деликатесы — на случай нехватки денег. Но в конце концов деликатесы тоже попадают в общую сумму.
— Трэсьентос трэйнта трэс, — зачитывает кассир, интеллигентного вида парень в белой рубашке с бордовой бабочкой.
Дора подлетает в воздух — счастье привалило! Триста тридцать три! Три тройки! Бесконечная удача! Я же радуюсь не тройкам, а тому, что у меня в кармане триста сорок тысяч сукров. Хватило. Разве не чудо?
Да, девяносто долларов — сумма впечатляющая, но видели бы вы эту коляску! Я-то ожидал другого — в смысле суммы.
Тут подбежал пацан помельче, тоже с коляской, но другой, крепко сработанной из толстых стальных трубок. Пацан подвозит сумки к багажникам машин. Он тоже официальный работник «Супермакси». Таких там немало. Подвоз обошелся мне во все ту же монету — ун миль. А еще через минуту или две произошло очередное волшебство: все сумки, числом шестнадцать, с трудом, но вошли-таки в багажник «шевроля». Более того, маленький человечек купил еще кое-что для себя, тоже пару сумок. Единственное, что никак не пожелало укладываться, — это швабра. Ее воткнули в салон и уложили мне на плечо, веревочными хвостами вперед.
Когда по приезде все добро из шестнадцати сумок было выложено на столы в нашей кухне, превратившейся сразу же в подобие продовольственного магазина, я не смог удержаться от восхищения (к которому меня уже успела приучить Дора).
— И это все за девяносто долларов?! — восклицал я, щупая продукты, чтобы убедиться в их реальности. — Да у нас в Москве… У нас бы это… У нас было бы… Я даже не знаю, сколько бы у нас это было!
— Триста! — выпуливает Валентина.
— Пятьсот! — поднимает планку Маша.
— Ну, пятьсот, наверное, нет, но двести пятьдесят — скорее всего.
— Ты просто ничего уже не помнишь, — настаивает Валентина. — Мы тратили сто пятьдесят в неделю, а чем мы питались? Картошкой.
— Не только картошкой, конечно…
Но Валентина, не слушая меня, машет рукой: мол, что с тобой говорить, что ты, мол, понимаешь в хозяйстве, и бережно, не спеша раскладывает, сортирует это богатство.
Нет, мы никогда не знали голода. Было, разумеется, и так, что в кармане три рубля и в ближайшую неделю никаких «прибылей» не предвидится. Всяко бывало. Как мы выкручивались — это отдельный разговор, это роман о любви и печали на четыреста страниц, не меньше. Потом мы стали жить лучше, завелись деньги, появилась возможность позволить себе многое (как нам тогда казалось). Но из московского магазина Валентина возвращалась всегда с одной, максимум двумя сумками в руках. А чтобы с шестнадцатью — такое в Москве не могло нам и присниться.
Правда, вскоре мы несколько умерили наши китийские аппетиты. Шестнадцать сумок остались непобитым рекордом, но одиннадцать — двенадцать случались нередко. Хотя чаще, наверное, девять — по три на каждого: так удобнее тащить до такси. Но всякий раз мне вспоминались тощие московские авоськи, съедавшие тем не менее по шестьсот долларов в месяц, причем без всяких деликатесов.
«Что-то у нас в Москве неправильно», — рассуждаю я. Но что неправильно, так и не понимаю до сих пор.
…Я снова у адвоката. Он гордо вручает мне для просмотра целых три папки — вещественное доказательство его «потогонного» труда. Как я понял, этот итальянец не умеет вкалывать больше двух часов в день, но благодаря его энергии два часа превращаются в десять. Впрочем, рассмотрев как следует содержимое папок, я вижу, что в основном они заполнены копиями одних и тех же документов. Хотя, разумеется, мое «дело» движется хорошо. Полным ходом идет оформление компании «Mashuk S. A.» (последние две буквы входят в название почти любой компании, так принято в Южной Америке, что, в свою очередь, скопировано с Европы), не менее резво «бегают» и визовые бумажки.
— В конце этого месяца вам надо будет слетать в Боготу, — напоминает легионер.
Я знаю, я помню. Такова бюрократическая эквилибристика — бизнес-визу нельзя получить никак иначе, как только в другом государстве, где есть эквадорское посольство. Есть оно и в Боготе, в достославной столице прекрасноликой Колумбии. И как бы ему там не быть, если и сам Эквадор не слишком давно являлся колумбийской провинцией. Но процесс отделения был неизбежным, предначертанным свыше. Хотела ли Колумбия оставить у себя провинцию Эквадор или не хотела — все едино, от исторической эволюции нет противоядия.
Несколько позже, будучи в Боготе, я понял это со всей ясностью: колумбиец и эквадорец — очень разные люди, слишком разные, как, скажем, японец и швед или, еще лучше, как украинец и индус. Оба они, конечно, хомо сапиенсы, но на этом и заканчивается их общность. Колумбиец неотличим от эквадорца даже внешне, однако внутренне, характером, духом, мыслью — они будто жители разных планет.
— Богота — красивый город, очень красивый, — уверяет меня Андрюша Бодильянов. В этот момент он именно Андрюша Бодильянов — расслабился, притомился, отдыхает, расползается по креслу. — Хорошая погода… Да… Но нужно быть осторожным. Криминальное, нехорошее место. Плохое место. Колумбия — это не Эквадор.
- Предыдущая
- 22/73
- Следующая
