Последнее искушение Христа (др. перевод) - Казандзакис Никос - Страница 7

• Предыдущая
• 7/112
• Следующая

Сорвав со стены лоскут кожи, утыканный гвоздями, он подпоясался им и взглянул на небо — солнце поднялось уже высоко. Утренняя лазурь рассеялась, и небеса блистали холодной сталью. Надо было торопиться. Распятие было назначено на полдень, когда солнце будет в зените.

Присев на корточки, он подпихнул плечо под крест и обхватил его руками, потом начал медленно подниматься — крест казался невыносимо тяжелым. Задыхаясь, он сделал два шага, затем третий и, наконец, добрался до двери. Но тут колени его подогнулись, в голове все поплыло, и он рухнул на порог лицом вниз, повергнутый крестом.

Дом вздрогнул, и из глубины раздался пронзительный женский визг. Дверь распахнулась, за ней стояла мать. Высокая темноглазая женщина с ослепительно белой кожей, она уже миновала пору молодости и теперь вступала в нелегкую медовую тяжесть осени. Голубые круги лежали вокруг ее глаз, рот был таким же строгим, как и у сына, но подбородок более сильным и волевым. На голову ее был наброшен фиолетовый льняной платок, а в ушах блестели два серебряных продолговатых кольца — ее единственное украшение.

За ней виднелся отец. Полуобнаженный, он сидел на своей циновке — дряблая кожа пожелтела, глаза остекленели. Мать только что покормила его, и он все еще механически пережевывал хлеб, оливы и лук. Крошки усыпали седые волосы у него на груди. Рядом с постелью стоял знаменитый посох, которому было суждено зацвести в день его обручения. Теперь он засох и потемнел.

Увидев Иисуса, придавленного крестом, мать не бросилась поднимать его, но застыла на пороге, впившись ногтями в щеки. Она устала от его бесконечных обмороков, от бесцельных шатаний по полям, от его постов, работы, бессмысленного сидения со взглядом, устремленным в одну точку, — мечтатель, живущий ночными видениями, его существование было вызывающе нелепым. И лишь когда ему заказывали крест для распятия, он с головой уходил в работу и строгал дни и ночи как сумасшедший. Он перестал ходить в синагогу, не желал больше появляться в Кане и посещать праздники. А когда наступало полнолуние, рассудок его мутился, и до несчастной матери доносились крики и бред, словно он спорил с дьяволом.

Сколько раз она валялась в ногах раввина, своего деверя, который славился искусством укрощения бесов. Несчастные приходили к нему со всех концов Израиля, и он излечивал их. Только вчера она умоляла:

— Ты лечишь чужих и не хочешь исцелить моего сына!

Но раввин только качал головой:

— Мария, твоего сына мучает не дьявол; это не дьявол, это — Бог, что же я могу сделать?

— Неужели нет никакого средства, чтобы помочь ему?

— Говорю тебе: это — Бог. Против него все средства бессильны.

— Но зачем же Господь так мучает его?

Старый врачеватель только вздохнул.

— Зачем, зачем он его мучает? — переспросила мать.

— Потому что любит его, — наконец ответил старый Симеон.

Мария изумленно посмотрела на него и хотела было еще что-то спросить, но раввин взглядом остановил ее.

— Не спрашивай меня. Таков закон Господа. — И, нахмурившись, он кивнул ей, чтобы она удалилась.

Этот недуг длился многие годы, и Мария, хоть и была матерью, уже начинала тяготиться этим. И теперь, глядя на своего сына, который лежал на пороге, на сочащуюся из его лба кровь, она не шелохнулась. Она лишь вздыхала, да и то не по сыну, а по себе, по своей несчастной жизни — по своему горькому замужеству и горькому материнству. Она овдовела, не успев выйти замуж, была матерью, не обладая своим ребенком; а старость подходила все ближе, количество седых волос увеличивалось с каждым днем, а она так и не узнала, что значит быть молодой, никогда не чувствовала тепла своего мужа, сладости и гордости материнства. Глаза ее высохли. Сколько слез отпустил ей Бог — она истратила все. И теперь она глядела на мужа и сына сухими глазами. Если она когда и плакала, так это весной, когда в одиночестве смотрела на зеленеющие поля, вдыхая запахи цветущих деревьев. Но и в эти минуты она плакала не по своему мужу или сыну, а по своей зря прошедшей жизни.

Юноша поднялся и отер кровь краем туники. Он повернулся к матери, почувствовав суровый взгляд, и его захлестнул гнев. Он прекрасно знал этот взгляд, который ничего ему не прощал, знал эти сжатые губы. Он не мог больше этого переносить. Он тоже устал от этого дома с дряхлым паралитиком-отцом, безутешной матерью и ежедневными напоминаниями: ешь, работай, женись, ешь, работай, женись. Сжатые губы матери разомкнулись:

— Иисус, — укоризненно промолвила она, — с кем ты опять ссорился нынче утром?

Ее сын прикусил язык, чтобы с него не сорвалось недоброе слово, и распахнул дверь. Солнце и палящий ветер пустыни ворвались в хижину. Не говоря ни слова, Иисус отер со лба пот и снова выступившую кровь и поднял крест.

Волосы у матери рассыпались по плечам. Она собрала их в узел под платком и шагнула к сыну. Но когда свет упал на его лицо, она вздрогнула от удивления. Как быстро оно менялось! Оно было текучим, как вода. Каждый день приносил новые перемены, и ей казалось, что она каждый день встречается с незнакомым человеком. Несказанный свет озарял его лоб, рот, глаза; улыбка, то счастливая, то полная боли, блуждала по его лицу.

Сегодня его глаза горели, как черное пламя. В испуге она хотела спросить его: «Кто ты?» — но не дала себе воли.

— Мальчик мой, — произнесла она дрожащими губами и снова застыла, всматриваясь: действительно ли этот мужчина был ее сыном? Обернется ли он, чтобы взглянуть на нее, чтобы ответить ей? Он не обернулся. Взвалив крест на плечо, он медленно удалялся от дома.

Прислонившись к косяку, мать смотрела, как легко он шагает по булыжнику, взбираясь на склон. Бог знает, откуда у него такая сила. Словно не крест был за его плечами, а два трепещущих крыла.

— Господи, Боже мой, — в смущении прошептала она, — кто он? Чей он сын? Он не похож ни на отца, ни на меня, он ни на кого не похож. С каждым днем он меняется. Порой мне кажется, что он не один, так он многолик… Нет, я ничего не понимаю.

Ей вспомнился день, когда она, сидя во внутреннем дворике возле колодца, кормила его грудью. Это было летом, и виноградную лозу над её головой сплошь покрывали зреющие грозди. И пока младенец сосал и причмокивал, она погрузилась в легкую дрему. Ей привиделся ангел. Держа в руках мерцающую звезду, он спускался вниз, освещая ее светом всю землю. Впереди в темноте вилась дорога, поблескивая на поворотах, словно всполохи молнии. Дорога подползла к ее ногам и иссякла. И пока Мария с удивлением размышляла, где бы могла начинаться эта дорога и почему она кончается у ее ног, она невзначай подняла глаза и увидела, что звезда остановилась прямо над ее головой, а в конце дороги появились три всадника с золотыми коронами на головах. Они остановились на мгновение, посмотрели на небо и, увидев, что звезда тоже остановилась, пришпорили коней и поскакали к ней. Теперь она могла отчетливо рассмотреть их лица. В середине, подобный белой розе, скакал прекрасноликий светловолосый юноша, чьи щеки были едва покрыты первым пушком. Справа от него ехал монгол с раскосыми глазами и остроконечной черной бородкой. Слева — негр с курчавыми волосами, золотыми серьгами и сверкающими белизной зубами. Но прежде чем мать успела их как следует разглядеть или хотя бы прикрыть глаза ребенку, чтобы его не разбудил яркий свет, всадники уже подъехали, спешились и преклонили перед ней колени.

Первым приблизился светлоликий юноша: Младенец оставил грудь и встал на ножки. Подошедший снял свою корону и положил ее к ногам ребенка. Вторым на коленях подполз негр. Он вынул из-за пазухи пригоршню рубинов и изумрудов и бережно высыпал горкой перед ребенком. Последним был желтолицый — он положил к ногам мальчика фазаньи перья, чтобы тот мог играть ими. Не прикасаясь к подаркам, дитя смотрело на всех троих и улыбалось.

Внезапно, как по мановению руки, все трое исчезли, и появился пастушок в одежде из овечьих шкур с миской теплого молока. При виде молока дитя запрыгало на материнских коленях, наклонило личико к миске и стало жадно пить его…

• Предыдущая
• 7/112
• Следующая