Истории, рассказанные у камина (сборник) - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 27

• Предыдущая
• 27/96
• Следующая

Все сказанное выше заставляет меня признать возвращение Джека Лондона подлинным. Других возможных объяснений я не вижу. Есть послание, и намного проще объяснить его появление возвращением духа Лондона в нашу сферу, чем мучительно пытаться натянуть какую-нибудь теорию о расщеплении личности или о подсознательной активности на факты, которые выходят далеко за ее пределы.

Есть еще один писатель, который утверждает, что сумел передать нам послание из потустороннего мира. Это лорд Нортклифф, или Альфред Хармсворд, как его дух предпочитает именоваться. При жизни Хармсворд писал много, но особым, неповторимым стилем не отличался, поэтому идентифицировать его будет намного сложнее, чем Уайльда или Лондона. Но, если как писатель он не был уникальным явлением, то как человек обладал неповторимым напористым характером. Если судить с этой точки зрения, его возвращение кажется вполне убедительным, хотя однозначно, как в двух предыдущих примерах, я бы этого утверждать не стал. Великий журналист утверждает, что возвращался уже не раз, и я сам имел отношение к одному из таких эпизодов, который мне показался вполне убедительным. Ханнен Суаффер рассказывает обо всем этом в своей книге «Возвращение Нортклиффа», однако для данного эссе я использую в качестве примера длинную статью, которую, как утверждается, продиктовал сам Нортклифф, а записала некая леди, живущая в маленьком городке в Новой Зеландии и не имеющая понятия ни о том, кто тот человек, чье послание она приняла, ни о его стиле письма или образе мыслей.

Он, как и другие, очень сожалеет о том, что при жизни не нашел провожатого, который указал бы ему истинный путь, и что был слишком занят материальными вещами, которые затормозили его духовное развитие. В то же время легко заметить, что дух, который делает все, чтобы быть услышанным, насколько я могу судить, стоит на более высоком уровне, чем те, которых мы уже обсудили. Его единственная цель – служить благому делу, а это неоспоримый признак развития. Сам он свои силы оценивает достаточно скромно.

«Я бы до сих пор не выслужился из рядовых, если бы не некоторые организаторские способности. Ибо настойчивость и динамическая сила, необходимые для достижения успеха в том деле, которым я занимался раньше, очень помогли мне и здесь».

Интересным и поучительным кажется то, как он рассуждает о собственной жизни.

«В моих руках была сосредоточена огромная власть, и теперь я вижу, что мне стоило использовать эту власть совершенно в других целях. Но я ведь жил всего лишь так, как понимал ту жизнь, а поскольку понимал я ее очень слабо, в делах, имеющих отношение к по-настоящему важным вопросам, наделал много ошибок. Но сами мы не страдаем от своих былых ошибок, разве что когда наблюдаем результаты, к которым они привели (а это часто непростое испытание). Поверьте, источником всех страданий являемся мы сами, и единственный способ избавиться от них – честно и старательно пытаться исправить то зло, которое мы непреднамеренно творили в прошлом. По-другому не удастся сбросить с себя груз былых ошибок и начать новую, чистую жизнь на более высоком уровне».

Часто он срывается и переходит на тот горячий, импульсивный тон, который был одной из его отличительных черт при жизни. Вот один пример, в котором он говорит о нынешних поводырях общественной мысли.

«Колоссальное невежество и высокомерие большинства тех, кто наделен особым правом способствовать формированию общественного мнения сейчас, пугают меня больше всего. Если бы они не были такими ограниченными и самодовольными, я бы не так волновался. Но, глядя на нынешнее положение вещей, я часто испытываю желание, как в былые времена, проткнуть этот раздутый до неимоверных размеров пузырь их нечестивой кичливости иглой прямого обвинения во лжи».

Обращается он и к тем, кто считает, будто общение с умершими может каким-то образом навредить или быть неприятным для тех, кто возвращается к нам.

«Глупые обманутые люди! Если бы они только знали, что я и миллионы таких, как я, знаем о существующей здесь доброте и любви, обращенной к тем, кто остался с другой стороны, они бы раскрыли сердца и души, и тогда те, кто им дорог, могли бы разделить с ними радости и горести, как это было до того, как смерть призвала их. И ведь это совсем несложно, нужно лишь прислушаться к советам тех, кто знает, как нужно себя вести в такие важные для всех нас минуты вместо того, чтобы внимать истошным воплям долдонов от религии, которые продолжают молоть вздор о грехе и об опасности, подстерегающей тех, кто связывается с подобными вещами, хотя сами ничего не знают о том, какой помощью и утешением может стать подобное общение для любящих и страдающих душ по обе стороны завесы».

Может ли кто-нибудь предположить, что эти яростные слова могли быть порождением разума скромной леди из далекой Новой Зеландии?

В первоначальной версии этого эссе, которая вышла в «Фортнайтли ревью»{121}, я уделил внимание продолжению «Эдвина Друда», которое якобы под диктовку Чарльза Диккенса{122} было записано рукой некоего Джеймса, старшего рабочего типографии в городе Браттлборо, Вермонт{123}. Любой, кто прочитает его, согласится, что это прекрасное подражание стилю великого писателя, но самое неубедительное в нем – сам текст произведения. Я пришел к выводу, что «однозначно приписывать этот текст Диккенсу ни в коем случае нельзя», однако добавил, что «ни один человек, способный на критическое суждение, не станет отрицать того, что результат очень и очень интересен, хотя, если бы это написал живой Диккенс, славы оно бы ему не прибавило. Так мог бы написать выдохшийся Диккенс».

У этой истории было чрезвычайно интересное продолжение. Вскоре после того, как был написан этот отзыв, я участвовал в спиритическом сеансе вместе с Флоризелем фон Рейтером, знаменитым скрипачом-виртуозом, и его матерью. Их (или, скорее, ее) медиумический дар весьма убедителен, и техника проведения сеансов сама по себе очень необычна. Женщина садится с плотно завязанными глазами и берет в руку небольшую указку, которой очень быстро водит по табличке с буквами алфавита, в то время как ее сын записывает результат. Повязка на глазах женщины вопросов не вызывает, и к табличке она лица не поворачивает. К тому же буквы там написаны так тесно, что вряд ли бы она смогла научиться безошибочно указывать на нужные ей. И все же послание передается с очень большой скоростью. Вне зависимости от их важности, нет сомнения, что они появляются сверхъестественным способом.

И вот, представьте себе, эти двое сидят в нашем коттедже за столом посередине комнаты, мы с женой находимся в углу. Мысли о Диккенсе и Друде крутились тогда у меня в голове, но наши гости никак не могли этого знать. Флоризель фон Рейтер «Эдвина Друда» не читал. Его мать читала эту книгу, но много лет назад и у нее остались о ней весьма туманные воспоминания. Неожиданно указка начинает быстро прыгать по табличке с буквами, и Флоризель, считывая предложения, записывает все на бумагу. Нужно заметить, что некоторые из его записей были сделаны микроскопическим почерком, к тому же читать их нужно было в обратном порядке. Первыми записанными им словами были: «На связи Боз». Боз – это, конечно же, nom de plume[14] Диккенса{124}, поэтому я спросил, он ли это. Он тут же ответил, что это действительно он. После короткого диалога я сказал:

– Вы ответите на пару вопросов?

– Надеюсь, – последовал ответ.

– Тот американец, который закончил «Эдвина Друда», писал сам или был вдохновлен?

– Не мною. – Ответ был быстрым и однозначным.

Фон Рейтер об этом деле не знал ничего, я же еще колебался в своей оценке, поэтому столь убедительный ответ не мог отражать ни его мысли, ни мои.

• Предыдущая
• 27/96
• Следующая