Ночь после выпуска (сборник) - Тендряков Владимир Федорович - Страница 20
- Предыдущая
- 20/104
- Следующая
И вдруг передернулся лицом, плечами, словно проснулся, заговорил захлебываясь:
– Не слушай меня, мальчик. Я клоун, я паяц! Я живу чужими мыслями, чужими словами. Живу невпопад. Меня не стоит жалеть.
– Мама спасет Миньку, мама обязательно спасет! Она кровь свою дала.
Минькин отец заволновался:
– Да, да, меня зовут. Меня не часто зовут, а я по привычке паясничаю, строю из себя непонятого гения.
– Идемте.
– Да, да… Я благодарен. Не помню, когда меня звали к себе.
И вот отец Миньки сидит напротив Дюшкиного отца. Дюшка вместе с ними за столом.
Дюшкин отец косится на горбящегося Никиту Богатова с опаской, начинает с неуклюжей осторожностью:
– Странная ты личность, Никита. Я не говорю плохая – странная.
– Не стоит со мной церемониться, Федор Андреевич.
– Церемониться не собираюсь, но и зря обижать не хочу. Кто ты? Для меня загадка. Образован, начитан, умен ведь, а поставить в жизни себя не сумел. Пружины в тебе какой нет, что ли?
– Пружина есть… То есть была пружина, но шальная, которая заводит не силы, не энергию, а самомнительность.
– Самомнительные-то обычно выбиваются выше, чем им следует, а ты, прости уж, сколько тебя знаю, – камешком ко дну идешь. В областной газете работал – бросил. Почему?
– Из-за самомнительности.
– Гм…
– Быть газетным поденщиком, править статьи о силосе, о навозе – нет! Мне же «уголь, пылающий огнем, во грудь отверстую водвинут», мне свыше предначертано «глаголом жечь сердца людей». Газета – смерть для возвышенной души. Надо жить в гуще простого народа, черпать от него вдохновение. Я убедил жену, я забрал свои тетради, заполненные рифмованной пачкотней, и появился у вас в Куделине. А дальше?.. Дальше вы и сами видели. На сплаве выкатывать бревна слаб, сунулся в контору… Камешком ко дну. Хотя нет, барахтался и пачкал бумагу, рифмовал, заведенная пружина действовала: «Глаголом жги сердца людей!» Я любил чужие глаголы и рассчитывал – кто-то полюбит мои, боялся признаться: мои глаголы серы, серы, стерты, любить не за что.
Богатов говорил мечущимся, срывающимся голосом, при каждом признании весь передергивался от отвращения к себе. Дюшкин отец слушал его с откровенным недоумением, почти с испугом.
– А может, все-таки… – произнес он неуверенно.
Никита Богатов перебил его кашляющим смешком:
– Вот-вот, а может, все-таки я талант. Я… я убаюкивал себя этими словами много лет. И себя и жену… Камешком ко дну. Но если б я только один камешком, но ведь и ее и сына… Они же связаны со мной. Я любил ее: складки ее платья, движение ее бровей, звук ее шагов, ее улыбку, ее усталость! Весь мир несносен, единственная радость – она. Радость и боль! И ее я топил!..
Дюшкин отец крякнул и почему-то виновато глянул на Дюшку, а Никита Богатов продолжал мечущимся голосом:
– Я рассчитывал на чудо – меня вдруг признают, ко мне придет слава, почет, деньги. Все положу к ее ногам. Писал в последнее время только о ней, только ее славил – сонеты, элегии, письма в стихах. И надоел, надоел ей до тошноты. Она-то давно открыла, что я за глагольщик. И неприязнь ко мне, сперва спрятанная, потом откровенная, наконец воинственная. И унылая контора, жалкая зарплата делопроизводителя, сын без зимнего пальто… А у нее появляется мания, идея фикс – побывать раз в жизни на юге, увидеть море…
– Дадим путевку! – вскинулся Дюшкин отец, наконец-то почувствовавший, что чем-то может помочь.
Богатов отмахнулся вялой, бескостной рукой, голос осел, перестал метаться – глухой, тусклый:
– Вчера… с Минькой… Меня словно молнией шарахнуло, очнулся: прячусь от правды – бездарь, ничтожество, эдакий литературный наркоман… Хватит! Хватит!
– Что – хватит? – подобрался Дюшкин отец.
– Хватит тянуть камнем.
– Это верно.
– Пора освободить их от себя.
– То есть как это – освободить?
– Не все ли равно – как.
Дюшкин отец навалился грудью на стол, звякнули чашки.
– Опять?! – с придыханием.
– Что – опять, Федор Андреевич?
– По-новому угорел. Тогда – к вершинам славы, а теперь в пропасть вниз головой. А может, в середке зацепишься, с головы на ноги встанешь, по ровной земле походишь?
– Ходить по земле, надоедать людям своей особой, уверять себя, что исправлюсь?… Э-э, Федор Андреевич, зачем же тянуть песню про белого бычка?
– Испакостил бабе жизнь и бросаешь, а еще – складки платья, усталость даже… И не просто, а с форсом – мол, вот я какой самоотверженный, вниз головой, помните и страдайте. А так и будет – станут помнить, станут страдать! Сукин ты сын, Никита!
Никита Богатов беспокойно задвигался, казалось, стал что-то искать вокруг себя.
– Ну что?.. Что?.. На что я способен? Только на это. Ни на что другое!
– Эт-то, друг, мы еще посмотрим. Виноваты – мимо глядели. Увидели, теперь возьмемся. Я возьмусь! Я из тебя человека сделаю!
И Дюшка насторожился. Он сидел, молчал, слушал, внимательно слушал. Последние слова отца – «человеком сделаю» – напомнили ему слова матери: «Наш отец любит ковать счастье несчастным на их головах. Не заметит, как человека в землю вобьет от усердия». Как бы нечаянно отец не вбил в землю Минькиного отца.
– К делу тебя приспособлю. Наше дело грубое, древесное, славы не отваливает, зато жить дает. Я тебя суну туда, где некогда будет в мечтаниях парить – шевелись давай! Я и с женой твоей по-крупному по говорю…
– Только не это, Федор Андреевич!
– Молчи уж! Право слова потерял!
– Не трогайте ее, Федор Андреевич!
– Не бойсь, плохого не сделаю!
– Пап! – подал голос Дюшка.
– Э-э, да ты тут! Ты еще не спишь?
– Пап! Тебя просят – не делай!
– А ну спать! Здесь разговоры взрослые, не твоего ума дело!
– Я лягу, пап, только слушай, когда просят. Ты и с мамкой так – она просит, ты не слышишь.
– Ты что? Просит – не слышу. Не приснилось ли?
– А помнишь, мамка жаловалась, что ты ей всего-навсего один раз цветы подарил?.. Это ж она – что!.. А ты не понял.
Негодование – вот-вот взорвется! – затем досада, остывающее недовольство, наконец смущение – радугой по отцовскому лицу.
– Ладно, Дюшка, ложись. Мы тут без тебя решим, – сказал отец.
Дюшка поднялся, подошел к Богатову:
– Если Миньке еще кровь нужна будет, тогда я дам.
– Хороший у вас сын, Федор Андреевич.
– Минька лучше меня, – убежденно возразил Дюшка.
Раздеваясь в соседней комнате, Дюшка видел в раскрытую дверь, как его отец сел напротив Богатова, положил ему на колено руку, заговорил без напора, деловито:
– Мне крановщики нужны. Работа непростая, но платят прилично. Учиться тебя пошлю на курсы, три месяца – и лезь в будку. А то ходишь, шаришь, себя ищешь…
Отец все-таки хотел сделать несчастного Никиту Богатова счастливым – сразу, не сходя с места.
Дюшка еще не успел уснуть, когда отец, проводив гостя, подошел, склонился, зашептал:
– Слушай: мне сейчас нужно уехать. Не откладывая! Спи, значит, один. А я утречком постараюсь поспеть до прихода матери.
Но мать пришла раньше.
Дюшка проснулся оттого, что услышал в соседней комнате ее тихие шаги, ежеутренние, уютные шаги, опрокидывающие назад время, заставляющие Дюшку чувствовать себя совсем-совсем маленьким.
Он выскользнул из-под одеяла:
– Мама!
Мать еще не сняла кофты, ходила вокруг стола, не прибранного после вчерашнего чаепития двух отцов и Дюшки.
– Мама! Как?..
У матери бледное и томное лицо – обычное, какое всегда бывает после ночных дежурств. Не видно по нему, что она отдала свою кровь.
– Как, мама?
– Все хорошо, сынок. Опасности нет.
– А была опасность?
– Была.
– Очень большая?
– Бывает и больше… Где отец?
– Он уехал, мам. Еще вечером.
- Предыдущая
- 20/104
- Следующая
