Вольтерьянцы и вольтерьянки - Аксенов Василий Павлович - Страница 30

• Предыдущая
• 30/102
• Следующая

После ужина молодые члены нашей кумпании собрались было по приглашению капитана посетить корабль, однако шаперонши, тряся фижмами и брыжами, подступились к курфюрстиночкам и решительно воспротивились. Эвдокия Казимировна, путая все три своих основных языка, но в основном по-русски, заявила, что се-не-па Париж и что подданные пфальца уже делают хи-хи, когда постоянно в темное время сутки видят ту-ле-дё принцессен в сопровождении молодых офицеров. Клаудия и Фиокла или, наоборот, Фиокла и Клаудия неожиданно подчинились. Здесь, на этом острове, который так измучил бедного папа, существо бесконечно обожаемое и жалеемое двойняшками, на этом миловидном острове, который наконец-то отошел к своему законному владельцу, то есть к нашему бедному фатеру, который все деньги тратит на государство, а себе даже не может сшить приличного пардесю, курфюрстиночки как бы почувствовали себя не просто просвещенными девушками века, но также, а может быть, и в первую голову членами правящего семейства Грудерингов.

Рассердившиеся уноши сделали вид, что это им без особой разницы, когда всякие там мелкие по возрасту и по европейской иерархии принцессы едут на корабль или когда они на него не едут, и спрыгнули с мостков в вельбот.

С каждым взмахом дружных весел корабль приближался и вырастал, как второй замок.

«Видишь, Мишель, какие там свечи здоровенные в фонарях? — обратил Николай внимание друга. — Такая небось и за ночь не прогорит».

«Да их небось вообще никогда не меняют», — предположил Михаил по своей головной глупости.

Коммодор Вертиго расслышал эти реплики. «За ночь дважды меняем», — пояснил он свечную ситуацию.

С верхней палубы корабля, а тем паче с капитанского мостика, открывался вид на божественную ночь, коя так не схожа с дьявольскими бурями. Через бухту по лунной першпективе медленно проплывали силуэты суденышек с косыми парусами: должно быть, местные чухонцы промышляли ночной рыбой. Луна освещала и дальний брег с пологими холмами, на коих ложились в траву утомленные дневной жвачкою скоты. Замок же на ближнем бреге возникал из тихой воды с такой лунной отчетливостью, что видны были все архитектурные мелочи, вплоть до каменной резьбы по фронтону. Утром, между прочим, среди этой резьбы Мишель обнаружил сцену терзания двумя аспидами какого-то молодого кабанчика. Сцена эта почему-то просто содрогнула молодого воина, но он никому ничего не сказал, даже брату: все-таки ведь не ребенок же уже, молодая ж мужчина, все ж таки и сам же ж уже оскоромился в боях с людьми.

Матросы многие спали в ту тихую ночь прямо на палубах, подвязав свои койки кто к лебедкам, кто к вантам, а иные и к смертоносным орудьям. Отовсюду доносился умиротворяющий храп, и только из дальних мест, с полубака, слышалась распеваемая на дна голоса поморская песня. В нижнем ключе кто-то басил: «Ого-го, коровушко, мое матушко, ого-го, го-го, огогонюшко», а в верхнем ключе кто-то фальцетил: «Уплывает наш бычок-сударек в струю студе-е-еную».

«А это тут у нас такой дуэт обнаружился, — усмехнулся капитан. — Первый помощник третьего боцмана Стоеросов и унтер Упрямцев из окружения его светлости, оба с Лабадянской губы, вот и сдружились».

На вахте для поздних гостей раздут был сапогом самовар. Из капитанского буфета явились сопровождающие напитки: херес, ром, благая малага. «Экая все-таки у вас на кораблях бытует чистота, Фома Андреевич, — сделал подпоручик Лесков коммодору Вертиго довольно фамилиарный комплимент. — Ей-ей, Михаил, надо было нам с тобой по флотской пойти, не бывали б вечно черт-те чем забрызганы!» У подпоручика Земскова тут от смеха животики свело, как представил эту якобы постоянную забрызганость. Коммодор Вертиго добродушно улыбнулся, давая понять, что видит насквозь эту молодых секретчиков снисходительность. «На флоте, молодые люди, чистая плоть — это залог непобедимости, однако ж бывает, что в тихую погоду из-под бугшприта, то есть из гальюна, несет». И тут он рассказал то, что далеко не все сухопутные знают. Оказывается, это еще от галионов идет, отсюда и слово «гальюн». Под бугшпритом бесперечь натягивается для парусных работ вельми прочная канатная сетка. Вот именно туда и отправляются матросики по большой нужде, там и рассаживаются орлами. В свежую погоду неизбывная волна тут же все нечистоты без следа смывает, а вот в штиль иной раз воцаряется застой с неудовлетворительным запахом.

Уноши долго смеялись с приступами икоты, когда представляли себе храбрых моряков, разместившихся под бугшпритом со всем своим естеством. И коммодор удовлетворялся, ибо не так уж был избалован вниманием петербуржских красавчиков.

Тут вдруг послышались приближающиеся мерные всплески; снова подходил вельбот. Вахтенный офицер доложил, что прибыл его превосходительство генерал-аншеф Афсиомский. А вот он и сам уже поднимается на борт, сдержанный, углубленный в раздумье, при свете корабельных фонарей похожий на свой собственный движущийся памятник.

***

Говоря о памятниках: однажды во время дружеской пирушки вельмож зашла вполпьяна речь о том, кто как и где хотел бы предстать перед потомками. Граф Рязанский поведал сотоварищам по тайному клобу, что он бы хотел расположиться на каком-нибудь университетском подворье, быв не из камня, а в бронзе, конечно, стоя, ножку правую слегка отставя вот в таком же, как сейчас, туфле, потому что других не предпочитаю, чтоб взгляд был светел, как всегда, потому что мыслю позитивно, чтоб левая длань опиралась на партикулярную трость, а правая, отрицая всяческое оружие, лежала б на маленьком столике с набором любимых книг: Хьюм, Локк, Вольтер, «Энциклопедия» Д'Аламбера. Тут один из могучих славянолюбивых князей, имени называть не будем, резко спросил: «А Иоанна Златоуста не хочешь?» — «А чего мне Златоуст, на что он мне?!» — поднабычился наш герой. «Да ты, Ксанка, рязанский лапоть, совсем, я вижу, обжидомасонился!» — как оглашенный заорал князь. Генерал тогда вышел в прихожую, долго там копался и вернулся со шпагою. Видит, все славолюбы уже про него забыли, уселись играть в «шпыня». Помахал он шпагой перед зерцалом, а потом отшвырнул оружие. «Беру и Златоуста!» Все захохотали, гужееды, полезли с мокрыми лобзаньями. «Разве ж мы без понятия, Ксанка патриотический? Куда ж тебе на государственной службе без „вольных каменщиков“!» Эта история просто к слову; возвращаемся на «Не тронь меня!». Увидев капитана в обществе своих воспитанников, Афсиомский по-французски извинился, что вынужден разбить столь теплую кумпанию. Нужно обсудить запуски шутих, естьли посланник монархини пожелает осуществить какую-нибудь незабываемость, вроде «Феерии Посейдона».

В капитанской каюте выяснилось, что было не до шутих: пришли тревожные новости. Из Берлина прибыла Оттавия, принесла писульку симпатическими чернилами. В канцелярии фон Курасса совещаются по поводу нашего философического кумпанейства. Докладывают самому «протектору Мапертюи». Тот гневается. В Свиное Мундо посланы какие-то люди. Скачет также гонец в Копенгаген, а только опасаются, что там тому будет от ворот поворот. «Вам, конечно, ведомо, капитан, что в здешних принципалитетах бо-о-льшие существуют дификюльте не только в государственных, но и в родственных связях».

«Кстати, Фома Андреевич, вам приходилось когда-нибудь при жизни видывать принца Голштинского?» — как бы мимоходом вопросил граф.

«Вы про покойного императора речете, Ксенопонт Петропавлович? — спокойно переспросил капитан и в ответ на осторожный кивок графа тоже кивнул. — Вот именно при жизни имел честь лицезреть Его Величество у себя на борту во время практических плаваний пушечных кораблей в заливе Рогервик в апреле тысяча семьсот шестьдесят второго года. А уж, после кончины, ваше сиятельство, прошу прощения, не приходилось мне видеть, как вы говорите, принца Голштинского ни на коротком, ни на увеличенном расстоянии».

«Ценю ваш бритский юмор», — суховато ответствовал граф. Особо доверительные отношения, установившиеся во время плавания между капитаном и его высопоставленным пассажиром, как видно, не очень-то его умиляли.

• Предыдущая
• 30/102
• Следующая