Эшафот забвения - Платова Виктория - Страница 65

• Предыдущая
• 65/96
• Следующая

Мне не хотелось больше оставаться на студии, но, проходя мимо студийного кафе, я увидела там дядю Федора. Дядя Федор сидел за столиком один, перед массой тарелок, и энергично поглощал еду.

– Ева! – крикнул он мне с набитым ртом и приветственно поднял руку.

Я подошла к дяде Федору и присела рядом.

– Извини, жор напал. – Бубякин как будто извинялся за разгул гастрономических страстей на столе. – Я, когда переживаю, жру как ненормальный. Жру и жру, жру и жру. В медицине это называется… Забыл, как называется. Этим еще покойная принцесса Диана Уэльская страдала, царствие ей небесное… Ну да Бог с ним… Будешь чего-нибудь?

– Нет, спасибо.

– Слушай, тебя твой морячок искал. Сильно нервничал, сказал, что будет тебя в машине ждать и что, если я тебя увижу, должен это передать. Так что попутного ветра в горбатую спину.

– И что?

– Все. Он просил – я передал.

– А… Там что?

– Терзают. Где был во время, в какой позе стоял, в каких отношениях находился, знал ли раньше покойную, кто знал покойную еще раньше меня, не замечал ли вокруг каких-то подозрительных людей и тэ дэ. Всю душу вытрясли.

– А Братны как?

– Братны в коме, – коротко сказал дядя Федор. – Со второй актрисой лажа, сама должна понимать. Кино срывается к чертовой матери. Совсем ополоумел и в ступор впал.

– Да, я понимаю…

– Интересно, что теперь со съемками будет?

– Не знаю.

– Половина-то слабонервных решила из группы свалить, неважнецки пахнет, говорят.

– А ты?

– Еще не знаю. Знаю только, что лучше нигде не будет. Это было здорово, это была настоящая жизнь… Жалко, если все кончится вот так.

– Братны выплывет, – уверенно сказала я. – Ладно, поеду домой.

– Они предупредили, что будут всех обзванивать. Сегодня же была только предварительная беседа, все прелести начнутся позже.

– Я учту. – Интересно, что я могу учесть? Во всяком случае, на присутствие Кости Лапицкого я рассчитывать никак не могла.

Я нагнулась, чтобы поцеловать дядю Федора, и почти тотчас отстранилась. И даже закрыла глаза, чтобы проверить свои ощущения. Я не могла ошибиться: от его щеки, от его волос исходил едва слышный, нежный и изменчивый запах. Я уже знала этот запах, он ассоциировался у меня со смертью. И больше ни с чем.

Этими едва слышными духами пахла шаль мертвой Александровой.

– Ты чего это ко мне приклеилась? – запоздало удивился дядя Федор. – У тебя же свой морячок есть. Или одного не хватает для тренировок на свежем воздухе?

– Ты хорошо пахнешь, – едва сдерживая волнение, сказала я.

– Ты на что намекаешь? К серьезным отношениям я не готов, предупреждаю сразу.

– Даже не знала, что женские духи в мужских волосах выглядят так пикантно.

– Ты на что это намекаешь? – подозрительно спросил Бубякин.

– Ни на что. Давно искала такой запах. Мои духи. Как называются? – как можно беспечнее спросила я.

– Да какие духи-то? Не пользуюсь я духами.

– Значит, твоя любовница пользуется.

– Я сейчас временно свободен. Но ты не в моем вкусе, я тебе об этом уже говорил.

– Ты тоже не в моем, а вот твои духи – в моем.

– Хочешь сказать, что я пользуюсь женскими духами?

– Необязательно женскими… Это называется – “уни-секс”. – Когда-то мы разговаривали на эту тему с Костей Лапицким. Господи, как давно это было, целая жизнь прошла.

Я снова прижалась щекой к голове дяди Федора – это был именно этот запах, слабый, неуловимый, постоянно меняющийся, – именно так и должна пахнуть смерть.

– Да вы все с ума посходили, девки, вешаетесь на меня. – Это был новый поворот, и я насторожилась.

– Кто-то еще вешается?

– А как же! Недавно костюмерша наша на груди у меня рыдала.

– Леночка?

– Ну, мать ее! Обняла, лепечет: “Дядя Федор, дядя Федор…” Вечно так: как гнездом трясти, так Садыков с Темой, а как поплакаться, так туда же, всем романтического Бубякина подавай… Ты бы ее видела, Ева! Вся осунулась, глаза безумные, говорит, только что узнала об актрисе. В общем, новости по Москве распространяются, как стадная мароккская саранча, даже удивительно. Все Братны интересовалась, как да что, что делать собирается после всего этого кошмара на улице Вязов. Знаешь, Ева, по-моему, у нее от любви крыша поехала. Несчастная женщина. Зря ее Братны уволил.

– А сейчас она где?

– Да не знаю…

Но и этого было достаточно: как я могла не понять, что этот очень дорогой запах может принадлежать только очень дорогой женщине? Очень дорогой и очень изысканной. Очень дорогие платья, очень дорогие сигареты; бутылка очень дорогого коллекционного шампанского, стоявшего рядом со старухой, встраивается в эту самодостаточную систему идеально.

И запах.

Я не могла различить его, находясь на некотором расстоянии от Леночки – в курилке или в павильоне за кофе, – пагубная страсть к двум пачкам “Житан Блондз” В день отбила мне все начатки обоняния. Но вот близко, рядом, с кожей, с волосами, – я все же кое-что ощущала.

Ощущала опосредованно, улавливая лишь дальние отблески, лишь хвост кометы, – через дядю Федора, через мертвую Александрову…

Почему же Митяй все-таки не дождался меня у павильона? Слишком ревнив и слишком горд, чтобы быть свидетелем чужих объяснений. Нужно просто успокоить его: тебе ничего не угрожает, твое тело не сравнится ни с чьим другим. Ни с чьим другим – это была правда только сегодняшнего дня.

Мне стало немножко грустно. Духи Леночки Ганькевич тоже были грустными – как мимолетная встреча без всякой надежды на длительную связь, без всякой надежды на ужин в семейном кругу и маленького пса, которого нужно выгуливать сырыми вечерами… Она знала толк в себе, она знала, чем все закончится, – эта преуспевающая модельерша, безумно влюбившаяся в сумасшедшего гения Братны: без всякой надежды.

Идя длинными переходами “Мосфильма”, я старалась не думать о Леночке, я старалась не строить никаких предположений. Слишком нелепой, слишком тяжелой выглядела общая картина. Один раз я уже безнадежно ошиблась, заподозрив в убийстве Александровой Фаину Францевну Бергман. Чем правдоподобнее выглядит версия, тем она бесперспективнее, теперь я убедилась в этом на практике. Леночка, конечно, сошла с ума от любви, она даже позволила себе сказать самому Братны: “Я тебе еще устрою кино!” – но не понимать же это так буквально. И чем объяснить то, что одна женщина, смертельно оскорбившая другую, спустя пятнадцать минут распивает с ней шампанское?..

Теперь тебя ничего не должно волновать.

Лапицкий, конечно, врет, что его разжаловали… Но что он делает здесь на самом деле?

И эти духи. Их аромат, подсмотренный в волосах дяди Федора, преследовал меня. Он становился все сильнее, он оглушал меня, он проявлялся, как древние тексты проявляются сквозь вновь написанные. Одни и те же духи в сочетании с разной кожей дают разный эффект. Господи, как легко было это предположить… Леночка пометила ими Татьяну Петровну Александрову, зарезанную в пустой гримерке.

И, коснувшись увядшей кожи, они стали проводником смерти.

Они и были смертью.

Леночка, такая тонкая, такая изысканная, несовместимая с кровью… Но ведь и крови никакой не было.

Это было тонкое убийство.

Уже выходя со студии, я нашла недостающее слово.

Это не было убийством. Это был ритуал.

…Митяй ждал меня около машины, бледный и собранный. Он действительно переживает, бедняжка.

– Все в порядке, – сказала я и поцеловала его в щеку. Он остался безучастным, он даже не потянулся к моим губам, как сделал бы это еще час назад.

Похоже на самую настоящую ревность, я улыбнулась и сказала про себя: “Пока твое тело со мной, тебе ничего не угрожает, милый, ни о ком другом не может быть и речи”.

Тем более о капитане Лапицком. Он заслуживает только страстной ненависти, так же как и ты заслуживаешь только страстной любви.

– Садись, – сказал Митяй и почему-то распахнул заднюю дверцу. А я так привыкла ездить рядом с ним…

• Предыдущая
• 65/96
• Следующая