Смерть на кончике хвоста - Платова Виктория - Страница 30
- Предыдущая
- 30/90
- Следующая
Воронов вздохнул.
Вполне приличная тронная речь. Годится как тезисы к лекции в Йеле. На кафедре славистики. Год назад его приглашали прочесть курс лекций. Не в Йеле, конечно, — в не самом престижном канадском университетике, кафедра литературы которого специализировалась на массовой культуре. Воронова уверили, что климат там вполне питерский, никаких азиатских и латиноамериканских эпидемиологически-болезнетворных неожиданностей. Но все забуксовало и впоследствии сошло на нет — только потому, что Воронов панически боялся самолетов. А другим способом до Канады не добраться. Как оказалось.
Пока он меланхолично размышлял об этом, вернулся Марголис и вылакал остатки коньяка.
— Вечер удался, — самодовольно заявил Марголис.
— Ты думаешь?
— Я вижу. Похоже, что выход из кризиса оказался менее болезненным, чем я ожидал. И к тому же — увитым чайными розами. Божий промысел, да и только.
— У меня кончается бумага. Осталась пара пачек…
— Завтра привезу тебе еще. Будешь ваять эту собачью историю?
— Еще не знаю, — слукавил Воронов. — Может быть. Замысел мне нравится. Попробую сделать несколько страниц, а там посмотрим.
— Узнаю! — Марголис молитвенно прижал руки к груди. — Узнаю автора прославленных детективов, сурового гения расчлененки, певца цианидов и серной кислоты! Завтра же звоню в издательство и беру у них аванс!
— Что, поиздержался, стервец? — вяло поинтересовался Воронов. — Бабы последние кальсоны на сувениры растащили?
— Смотришь в корень, — продолжал веселиться Марголис.
— Это не я смотрю. Это они смотрят. Бабы.
— Так я звоню в издательство?
— Звони, черт с тобой.
— А как тебе эта экзотическая птичка? — решив производственные вопросы, Марголис с ходу переключился на личные. — Канареечка. Лирохвост. Колибри-эльф…
— Не такая уж и экзотическая. Экзотика, это, знаешь ли, мисс Тринидад и Тобаго: сто двадцать килограмм живого веса. Не считая кувшина на голове.
— А, по-моему, она тоже ничего, хотя и вполовину меньше. Глазки поблескивают, волосики поблескивают, пальчики — как у звезды немого кино. И ротик — в меру незинный, в меру порочный… Жаль, что в свитере была — номер груди за скобками остался. Но размер на второй, я думаю, потянет.
— Он что, имеет принципиальное значение — размер груди?
— Нет, но кое-что определяет. — Марголис уже оседлал любимого конька и теперь весело размахивал эротической шашечкой.
— Интересно, что?
— Поверь моему опыту — чем меньше грудь, тем стервознее баба.
— Слушай, давай не будем заострять на ней внимание.
— А у нее, между прочим, тоже доберман. Доберманиха, — задумчиво произнес Марголис.
— Ну и что?
— Ничего. Ты только не сердись на меня, Володенька. Мне кажется, что вы в чем-то похожи.
— В чем же?
— Далеко не ходите, тянете в пасть то, что рядом лежит. Тебя вот луковица на сюжет наталкивает. И брюссельская капуста. А ее, как я посмотрю, — одинокая вошь на крупе братьев наших меньших. Ты давно ее знаешь?
— Кого? Вошь?
— Эту крошку… Дарью.
— Сегодня увидел первый раз. Лучше бы не видел.
— Вот они, гримасы мегаполиса. Люди живут рядом и не обращают друг на друга никакого внимания.
— Свободен! — рявкнул Воронов.
— А насчет любовной линии ты подумай, Володенька, — мелкими шажками отступая к двери, забубнил Марголис. — Бабам это нравится. Бабы в этом души не чают. А они, между прочим, являются основной читающей массой в стране. Ты это учти, друг мой. И введи эротическую сцену на медвежьей шкуре перед камином — хотя бы из конъюнктурных соображений. А то что у тебя за герой — ногти чистит зубочистками, голову моет турецким хозяйственным мылом. Бреется электробритвой. А это уже совсем дурной тон. За такие вещи к стулу приговаривают. Тоже электрическому. Весь мир давно перешел на «Жиллетт».
— Ты еще здесь?!
— Уже нет. Поехал за бумагой для великого писателя.
Липучий, как застрявшая между зубами ириска, литагент наконец-то хлопнул дверью, и Воронов остался один.
Слава богу. Слава богу, можно вздохнуть спокойно. И сесть наконец за машинку. После двухмесячного перерыва… После двухмесячного перерыва он коснется вытертых клавиш, и это будет самое нежное и самое яростное прикосновение, перед которым меркнет любая из эротических фантазий Семена Марголиса.
Сюжет — пусть подсказанный кем-то другим, пусть пока не оформившейся, уже бродил по закоулкам во-роновской души, сплевывал сквозь зубы, бил под дых, соблазнял, уговаривал, ублажал, подкупал, влюблял в себя… Несколько минут, несколько часов, несколько дней — и ставшие совсем ручными слова и фразы (вплоть до последней точки с запятой) будут подчиняться ему беспрекословно.
И Воронов напишет книгу. Свою лучшую книгу.
Лучшую. Именно так. Иначе и затевать ничего не стоит.
Вот уже пятнадцать минут Наталья сидела в темной прихожей, вжавшись затылком в зеркало. Тума, встретившая ее равнодушным лаем, наконец-то угомонилась и отправилась в кресло — досматривать свои черно-белые собачьи сны. В этих снах, должно быть, присутствовали обветренные говяжьи мослы, хозяйский голос, ласковое похлопывание по морде и… И что-то еще. Что-то или кто-то. Наталья почти не сомневалась в пророческих замечаниях Воронова: собака не просто потерялась. Собака потеряла.
Собака потеряла хозяйку в каком-нибудь из отдаленных питерских парков на границе города. Возможно, за Литвиновой следили (опять же, если верить полуночной импровизации Воронова), а проследив, заломили руки за спину, сунули в машину. Но что в таком случае делала Тума? Стояла, разинув варежку, и молча наблюдала, как заламывают хозяйку? Тоже мне, собака для защиты!.. Этого не может быть в принципе: доберман — слишком серьезная порода, он не должен вести себя как престарелая болонка или пекинес на выданье. Он просто обязан рвать обидчиков зубами, мгновенно находить сонную артерию и перекусывать ее с азартом молодого хирурга-практиканта.
Но Тума…
За те несколько дней, которые они провели вместе, Тума успела предстать перед Натальей в нескольких разных ипостасях:
1. Умирающего от голода и холода домашнего животного, готового идти куда угодно и за кем угодно, лишь бы получить кров и еду. 2 Гурманки, которая предпочитает изысканному собачьему корму мерзлую картофельную шелуху из мусорного бака. 3. Незатейливой сибаритки, превыше всего ценящей кожаные кресла и свой собственный собачий покой. 4. Кроме того, Тума обожала гонять кошек и голубей, они приводили ее в неистовство и заставляли забывать обо всем на свете. Она яростно облаивала маленьких собак и жалась к ногам Натальи, стоило только псу чуть крупнее фокстерьера появиться в поле ее зрения. Похоже, в неизвестной Наталье родословной доберманихи существовала почти неприличная тайна, серьезные провалы, оползни и расщелины. И в одну из этих расщелин забилась самая последняя, гнусная, шелудивая дворняга…
Или сама Дарья растила себе не охранницу, а наперсницу, чтобы вместе валяться на диване, грызть арахис и слушать композитора Артемьева? Или она взяла Туму уже взрослой, испорченной собакой и просто не сумела ничему обучить?
Но все это так и останется тайной. Если сейчас — сию секунду, сию минуту, — она уйдет из этого дома. Такой же тайной, как и исчезновение самой Дарьи Литвиновой. Здравый смысл диктует именно так и сделать. Распроститься с тихим евростандартным великолепием и отправиться прямиком в объятия старухи Ядвиги Брониславовны. Святой Ядвиги с вантузом и щеткой как атрибутами коммунального целомудрия в руках. Распроститься и забыть.
Забыть все.
Вот единственный сюжетный ход, который никогда, ни при каких обстоятельствах, не использует ее любимый писатель Владимир Воронов — аз и ферт, альфа и омега, начало и конец ее литературных предпочтений, ленивый гуру, многорукое божество в шлепанцах на босу ногу. Владимир Воронов, внучатый племянник Агаты Кристи, шурин Сименона, деверь Чейза, однояйцовый брат-близнец Жапризо… И этот лохматый небожитель свил гнездышко всего лишь в двух лестничных пролетах от нее. А она… Она пила его коньяк, она забрасывала в пасть его конфеты да еще ляпнула, что предпочитает боржоми. Есть от чего в обморок хлопнуться. А перед этим попросить однояйцевого брата-близнеца Жапризо оставить автограф на выкуренной пачке сигарет «Davidoff»…
- Предыдущая
- 30/90
- Следующая
