Любовники в заснеженном саду - Платова Виктория - Страница 41

• Предыдущая
• 41/100
• Следующая

— Кем мы вернемся, кем?… — орет на меня Динка.

И у меня по-прежнему нет ответа на этот вопрос. И все же я пытаюсь ответить — только для того, чтобы не злить ее лишний раз.

— Какая разница… В конце концов, нам с тобой только восемнадцать…

— Это не имеет никакого значения…

— Имеет… Ты же сама говорила… Ты хотела сделать сольную карьеру, ты ведь хотела… Все возможно…

— Все возможно?! Сольная карьера… Выйти на сцену в одиночестве… Чтобы все спрашивали, куда же я дела свою половинку? Свое солнышко, своего котика, без которого я просто жить не могла?…

— Не говори ерунды, Диночка… — примирительно блею я, от Динкиных вспышек у меня стучит кровь в висках.

— Отчего же? А, впрочем, ты права… Отчего же мне не выйти на сцену, отчего мне не записать, мать его, диск… О несчастной любви к какому-нибудь мужчинке… Или ко всем мужчинкам сразу… Какие там у нас самые распространенные рифмы: «Меня — тебя»? «Любовь — кровь»? «Член — перемен»? О, отличный сюжет! «Твой член так жаждет перемен»!… Лесбиянка, возвратившаяся в лоно гетеросексуальной любви! Еще одна спасенная душа! Зрители будут рыдать…

— Диночка…

— Думаешь, не будут?

— Вот увидишь, Ленчик что-нибудь обязательно придумает.

— Он уже придумал… Два года назад… Будьте вы прокляты… И ты, и твой Ленчик… Будьте вы прокляты…

Я все жду, когда она меня ударит. Это случалось неоднократно, еще в период триумфа «Таис». Тогда Динка легко распускала руки, а я легко мирилась с этим, папашкина школа. Папашка… папахен… Он по-прежнему квасит, но его бесконечные запои перешли теперь в более цивилизованное русло, смоченное хорошим виски. На водку он теперь и смотреть не может. Я купила ему квартиру у Ледового дворца, он сам на этом настоял: оставаться в старой было невозможно, только ленивый не кидал в него камнем, — папаша бесстыжей извращенки, эй, что ж ты так плохо воспитал ее, папаша?!… Я и сама выслушивала от него тирады позабористее, пока мои деньги не заткнули ему рот. Деньги кого угодно сделают сговорчивым, папахен — не исключение. Грязные оскорбления сменила приправленная виски философия: «Ну что ж, шалава… прошмандовка… и слова тебе поперек не скажу. Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше… Делай что хочешь…»

Я все еще жду, когда Динка меня ударит. Но она не делает даже этого. Она и пальцем не хочет меня касаться, прошли те времена, когда мы касались друг друга. Касаться друг друга, по поводу и без повода — в этом тоже была фишка «Таис». Касаться друг друга — в этом тоже было наше прошлое. Которое мы обе хотим забыть.

Динкины вспышки заканчиваются так же внезапно, как и начинаются. И я тешу себя надеждой, что когда-нибудь они и вовсе сойдут на нет, и Ленчик перестанет звонить, и не нужно будет готовиться к этим звонкам. И мы останемся в ленивом доме Ангела навсегда.

А, впрочем, me da lo mismo.

Мне все равно.

Это единственное испанское выражение, которое я знаю. Единственное. Я произношу его без всякого акцента, оно как будто создано для меня: me da lo mismo.

…Но я еще не знаю, что в один прекрасный день, за дешевыми испанскими детективчиками в мягких обложках, найдется фолиант, более приличествующий какому-нибудь старинному университету. Или музею. Но никак не этому грубому, неотесанному дому. И мне перестанет быть da lo mismo. А фолиант найдется и потащит за собой другой фолиант, который так никогда и не будет создан.

«Как мы убивали Ленчика» — его примерное название.

Похожее на испанский детективчик в мягкой обложке. Оно вполне бы вписалось в другие испанские названия: «Errar el camino» [8], «En visperas el asesinato» [9], «Conjurado» [10]… Я не знаю, как это переводится, но потертые картинки на первой странице впечатляют: классическое красное и черное, цвет ночи и убийства, цвет матадора и быка, мы до сих пор не были на корриде. А мне бы так хотелось посмотреть на нее, хотя Динка уверяет, что в корриде нет ничего хорошего. Собачьи бои куда лучше, те самые собачьи бои, на которые изредка ходят Пабло-Иманол и Рико.

Испанские детективы утешали меня, хотя я не понимала в них ни одного слова. При желании их можно было бы прочесть, времени у меня много, а от полумифической жены Пабло остался внушительных размеров испано-русский-русско-испанский словарь и куча разговорников поменьше. Совершенно бестолковых — чтобы понять это, мне достаточно было пролистнуть несколько страниц. «Ноу hablaremos sobre de presios…» [11] не имеют никакого отношения ни к нам, ни к Ангелу. А, впрочем… Цена нашего пребывания здесь — Динкино тело, которое так нравится Пабло-Иманолу. Разонравится — мы и лишней секунды здесь не останемся. Честно говоря, я даже удивилась, когда узнала, что Ангел предложил пожить у него, очень великодушно с его стороны. А ведь к тому времени Динка с Ангелом были знакомы не больше трех дней, и все эти три дня Пабло-Иманол исправно отирался у нас в гостинице. Он приходил с утра и так же исправно заговаривал с Динкой на вполне приличном русском.

Со мной он и слова по-русски не сказал, скотина!

А когда какая-то сволочь стянула у нас кредитки и паспорта, он чуть не разнес гостиницу и едва не пришиб портье (клявшегося, что никто посторонний номером не интересовался и под сень «Del Mar» не входил, как неприятно, бедные русские сеньориты!). Потом Ангел переключился на управляющего (клявшегося, что такой конфуз произошел впервые, а репутация гостиницы… я, конечно, не смею настаивать… но полицейские… вы понимаете, милые русские сеньориты?)… С подачи не в меру суетящегося хозяина заявлять в полицию мы не стали, а позвонили Ленчику на мобильник, прямо из кабинета. Ленчик обещал все уладить, когда приедет в Барсу, а пока… Он отправит некоторое количество денег, чтобы мы могли продержаться до его приезда.

Деньги он действительно выслал. На имя Пабло-Иманола Нуньеса.

Этих денег мы не увидели, во всяком случае большей их части. Зато Ангел предложил пожить у него, пока не разрешится ситуация с паспортами. Ситуация могла разрешиться одним-единственным способом: Ленчик.

Ленчик приедет и все устроит. Как устраивал всегда. Нужно только закрыть глаза и верить.

Так в нашей жизни и появился этот дом. Дом Пабло-Иманола Нуньеса. Дом Ангела. К дому примыкает маленький запущенный сад: оливки, апельсины, несколько крошечных миндальных деревьев. Оливки и апельсины нравятся мне, миндаль — не очень. Может быть, потому, что Динкины глаза все привычно называют миндалевидными. А Динку я терпеть не могу. Вернее, раньше не могла.

А теперь… Теперь — me da lo rnismo.

И все равно, мне не нравится миндаль.

А дом Пабло-Иманола нравится. И мне хотелось бы в нем остаться. Я люблю бродить по нему. Я брожу по нему с закрытыми глазами. И — не верю.

Я не верю ему до конца.

В нем есть что-то пугающее и притягивающее одновременно. Какая-то тайна. Эту тайну невозможно потрогать, пощупать, попробовать на вкус. Я не знаю, с чем она связана — со старыми стенами (Динка говорит, что дому лет двести, никак не меньше); с самим Пабло, с его русской женой, с его собаками, которых он иногда стравливает друг с другом на выжженной солнцем площадке в глубине сада… Я не знаю.

Но по дому я могу перемещаться свободно. Дом открыт для меня, он весь — как на ладони. Но я помню, помню, что однажды сказал Ленчик, правда, совсем по другому поводу: «Все самые страшные тайны лежат на поверхности».

Но никаких особых тайн в доме нет. Его комнаты запущены и полны старых ненужных вещей; они явно никогда не принадлежали Ангелу. И Ангелу нет никакого дела до них. Ему есть дело только до собак, саксофона, ноутбука с компьютерными играми… И Динки.

Он не терпит моего присутствия в своей комнате, дверь в комнату Пабло прикрыта, чаще всего — плотно, и я могла бы предположить, что это и есть тихая пристань Синей Бороды… Если бы… Если бы в ней каждую ночь не отрывалась Динка.

• Предыдущая
• 41/100
• Следующая