Разгадай меня - Мафи Тахира - Страница 77

• Предыдущая
• 77/101
• Следующая

— Боже, как же это приятно.

— Тебе нравится твое имя?

— Только когда его произносишь ты.

— Аарон? Или Уорнер?

Он закрывает глаза. Прислоняет затылок к стене. И снова эти ямочки.

И только теперь до меня доходит, чем же я тут занимаюсь все это время?! Я сижу и болтаю с Уорнером так, словно у нас впереди немерено свободных часов, которые можно тратить как угодно. Как будто этот ужасный мир там, наверху, перестал существовать. Я не могу понять, как же так получилось, что разговор опять съехал на посторонние темы. Я строго обещаю себе, что больше этого не повторится и я буду постоянно контролировать себя. Но как только я открываю рот, чтобы начать говорить, он произносит:

— Я не собираюсь возвращать тебе твой дневник.

И мой рот закрывается сам собой.

— Я знаю, что тебе хочется его забрать у меня, — продолжает он, — но, боюсь, он останется у меня уже навсегда. — Он поднимает блокнот и показывает его мне. Ухмыляется. И кладет его себе в карман. Туда, откуда я ни за что не рискну его доставать.

— Зачем? — не удержавшись, спрашиваю я. — Зачем он тебе так нужен?

Он очень долго смотрит на меня, не отвечая на мой вопрос. Потом говорит:

— «В самые мрачные темные дни тебе приходится искать пятнышко света, в самые холодные — капельку тепла. В самые блеклые дни надо смотреть вперед и вверх, а в самые грустные нужно держать их открытыми, чтобы дать им выплакаться. А затем просохнуть. Чтобы у них появилась возможность вымыть изнутри всю боль и уже потом снова смотреть на все вокруг свежим и чистым взглядом».

— Не могу поверить, что ты запомнил все это наизусть, — шепотом произношу я.

Он откидывается назад, прислоняясь к стене. Снова закрывает глаза и говорит:

— «Ничто в этой жизни не будет иметь для меня смысла, но я ничего не могу с собой поделать, я пытаюсь собрать воедино все перемены и надеюсь, что этого будет достаточно, чтобы заплатить за наши ошибки».

— Это тоже я написала? — спрашиваю я, все еще не веря в то, что он декламирует мои собственные слова, которые перетекали с моих губ на кончики пальцев, а затем кровью лились на бумагу. Я никак не могу поверить, что ему известны все мои тайные мысли и желания, которые рождались в моем измученном мозгу, сколачивались в предложения и втискивались в абзацы, мои раздумья, которые я разграничивала, как булавками, точками и запятыми, а уже они определяли, где заканчивается одна мысль и начинается другая.

Теперь этот светловолосый мальчик владеет всеми моими тайнами, и они живут на его языке.

— Ты много чего написала, — говорит он, глядя не на меня, а куда-то в сторону. — О своих родителях, о детстве, о своем опыте общения с другими людьми. Ты говорила о надежде и искуплении вины и что это такое — увидеть птицу, пролетающую мимо. Ты писала о боли. И что это такое — думать, что ты чудовище. Что это такое — когда тебя осуждают все подряд без исключения, а ты не успела перекинуться с ними и парой слов. — Он набирает в грудь воздух. — Многое из этого напоминает мне самого себя, — шепчет он. — Как будто я читаю то, что сам не знал, как высказать вслух.

И теперь мне хочется, чтобы мое сердце заткнулось-заткнулось-заткнулось.

— Каждый день я сожалею, — говорит он так тихо, как будто эти слова звучат почти без голоса, просто вместе с его дыханием, — что верил всему тому, что говорили про тебя. О том, что обидел тебя и причинил боль, хотя сам думал, что помогаю. Я не могу извиниться за то, кто я есть и какой я есть, — говорит он. — С этой частью меня самого уже покончено — она разрушена. Я давно уже махнул на себя рукой. Но я жалею о том, что не сумел узнать тебя лучше. Все то, что я делал, я делал исключительно для того, чтобы ты стала сильнее. Я хотел, чтобы ты использовала свой гнев как орудие, как оружие, помогающее тебе обуздать силу внутри тебя самой. Я хотел, чтобы ты сумела сразиться с целым миром. Я нарочно провоцировал тебя, — продолжает он. — Я толкал тебя вперед, но, наверное, чересчур резко и энергично, я делал так, чтобы ты испытывала то страх, то отвращение, и все это было сделано умышленно. Потому что именно так обучали и меня самого, так меня закаляли против ужасов нашего мира. Так меня натренировали, и я научился отражать наступление и натиск. А я хотел обучить тебя. Я понимал, что в тебе есть огромный потенциал, ты можешь больше, гораздо больше. Я видел в тебе великую силу.

Он смотрит на меня. Правда, смотрит.

— Ты будешь совершать невероятные вещи, — говорит он. — Я это всегда знал. Просто мне, хотелось стать частью всего этого.

И я пытаюсь. Я усердно пытаюсь вспомнить все причины, почему я должна его ненавидеть. Я хочу припомнить все те ужасные вещи, которые он делал при мне. Но я мучаюсь, потому что понимаю, что это означает, когда мучают тебя. Поступать именно так, потому что ты не умеешь поступать по-другому. Делать что-то потому, что ты считаешь это правильным, и тебя вообще никогда не учили тому, что такое правильно, а что — нет.

Потому что очень трудно быть добрым к миру, когда ты всю жизнь испытывал только ненависть.

Потому что очень трудно видеть хорошее в мире, если ты видел только страх и ужас.

И я хочу сказать ему что-нибудь. Что-нибудь существенное, завершенное и запоминающееся, но мне кажется, что он уже и без этого все понимает. Он улыбается мне странной полуулыбкой, которая, хотя и не достигает его глаз, говорит мне о многом.

И вдруг.

— Скажи своим ребятам, — говорит он, — чтобы они готовились к войне. Если он не изменил свои планы, отец начнет наступление на гражданских послезавтра, и это будет самая настоящая резня. И тогда появится ваша единственная возможность освободить заложников. Их держат где-то на нижних уровнях штаб-квартиры Сектора 45. Боюсь, это все, что я могу сообщить тебе.

— Но как ты смог…

— Я знаю, почему ты здесь, любовь моя. Я же не полный идиот. Я знаю, зачем тебя заставляют проводить столько времени со мной.

— Но почему ты так легко передаешь мне эту информацию? — спрашиваю я. — Какая у тебя появилась причина помогать нам?

В его глазах происходит какая-то перемена, но она такая мимолетная, что я не успеваю ничего понять. И хотя выражение его лица нейтральное, внезапно между нами тоже возникает какая-то перемена. Воздух будто заряжен.

— Иди, — приказывает он, сосредоточившись на чем-то своем. — Ты должна рассказать им об этом прямо сейчас.

Адам, Кенджи, Касл и я собрались в кабинете Касла, чтобы разработать нашу стратегию.

Прошлым вечером я сразу побежала к Кенджи, а он отвел меня к Каслу, и я пересказала им все то, что поведал мне Уорнер. Касл испытал большое облегчение, но вместе с тем и ужаснулся, и, как мне кажется, он до сих пор еще не до конца переварил данную информацию.

Он сказал мне, что собирается встретиться с Уорнером утром, чтобы, как он выразился, довести дело до конца. Он должен был убедиться в том, станет ли Уорнер сотрудничать с ним и дальше (но он не стал), и добавил, чтобы к обеду Кенджи, Адам и я пришли к нему в кабинет.

Вот поэтому мы устроились здесь, в этом крохотном помещении, и плюс еще семь человек. Лица все те же, с этими людьми я путешествовала на склады Оздоровления, а это означает, что все собравшиеся — важные и ответственные лица, активные участники нашего движения. Это дает мне основание полагать, что, наверное, и я сама тоже стала членом основной группы Касла здесь, в «Омеге пойнт».

Я не могу не испытывать гордость за себя. Меня даже чуточку страшит осознание того, что я стала тем человеком, на которого он может положиться и на которого серьезно рассчитывает. Значит, я тоже вношу свой вклад в общее дело.

Я думаю о том, насколько же я сумела измениться за такой короткий промежуток времени. Насколько изменилась вся моя жизнь, насколько сильнее и одновременно слабее я стала чувствовать себя. Я размышляю и о том, какой была бы моя жизнь, если бы мы с Адамом сумели остаться вместе там, наверху. Смогла бы я тогда отказаться от безопасной тихой жизни, которую он собирался предложить мне?

• Предыдущая
• 77/101
• Следующая