Прокаженный из приюта Святого Жиля - Питерс Эллис - Страница 21

• Предыдущая
• 21/52
• Следующая

Йоселин сделал все, как ему велели, — точно ребенок или же человек, пробудившийся после сна в столь неожиданном месте, что вынужден полагаться на провожатого. Находясь в подобном состоянии, юноша больше не удивлялся тому, что открыл душу прокаженному, согласился спрятаться под плащом прокаженного и позволил отвести себя в приют, где были собраны эти несчастные, не ощущая ни страха, ни отвращения. Беглецу протянули руку помощи, и он ухватился за нее с теплотой и признательностью. Он даже не поинтересовался, как ему удастся затеряться среди обитателей приюта. Ведь их число, без сомнения, известно, а он, новичок, слишком велик, чтобы его появление прошло незамеченным. Но то ли Лазарь успел замолвить слово кое-кому из своих товарищей, то ли чутье всегда безошибочно указывает обездоленным, когда одному из собратьев нужно помочь, и так тонко руководит их душами, что кажется, сама их среда безотчётно принимает и растворяет в себе пришельца. Во всяком случае, все здешние мужчины и женщины, которые как раз собирались к заутрене, окружили Йоселина, и он таким образом смешался с толпой этих несчастных.

Юноша воочию увидел все виды уродств и увечий и неожиданно для себя самого его с головою захлестнула волна непривычного смирения. Давно уже он не вслушивался с таким благоговейным вниманием в слова церковной службы и не чувствовал себя до такой степени слившимся в молитве со всеми молящимися.

Что же до наблюдения за дорогой, то Лазарь доверил его маленькому Брану: наружность человека, которого ему поручили выслеживать, была мальчику прекрасно знакома. Теперь для Йоселина все делали другие, и, поскольку покамест он не имел возможности ни воспротивиться этому, ни предложить хоть что-то в ответ, ему оставалось лишь смиренно склонить голову вместе с остальными и от души возблагодарить Дающего за явленную ныне милость. Так юноша и поступил.

Ивету подняли рано, ибо ей предстоял замысловатый туалет. Агнес и Мадлен выкупали, одели и украсили ее, взбили золотую волну ее волос и заплели дюжину блестящих косичек, затем покрыли их филигранной сетью и поверх прикрепили унизанную драгоценными камнями золотую диадему. С этой короны свисала фата из позолоченных нитей, закрывая сзади шею и плечи невесты и спускаясь на жесткое, шитое золотом платье. Девушка беззвучно и бесстрастно покорилась всему, ее лицо было таким, что украшения из слоновой кости по сравнению с ним казались покрытыми загаром. Послушно поворачиваясь в руках своих соглядатаев, Ивета наклоняла голову, когда было велено, и вообще делала все, что от нее требовали. Когда туалет был завершен, ее оставили посреди комнаты в позе разряженной статуи святой, приготовленной для установки в нишу. Каждая складочка ее платья была доведена до совершенства. Боясь нарушить это великолепие, невесте приказали не двигаться. И она продолжала стоять в той же позе, без единой жалобы, все время, покуда женщины украшали себя не менее пышно.

Появился дядя и, сузив глаза, критически осмотрел девушку, затем одернул складки фаты так, чтобы придать им более строгую симметрию, и выразил свое удовлетворение. Пришел каноник Эудо, вкрадчивым голосом этот святоша стал петь дифирамбы — не столько красоте девушки и соответствующей случаю пышности одеяния, сколько ее огромному состоянию и положению, которое ей принесет этот брак; говорил о признательности, которую ей надлежит испытывать к своим опекунам, сумевшим добиться для нее такой блестящей партии. Заходили гости, восторгались, завидовали и уходили занять свои места в церкви.

Ровно в десять — час, знаменующий в другие дни начало торжественной мессы — за спиной у невесты появились сопровождающие, и Пикар, взяв под руку племянницу, вышел с нею на главное крыльцо, дабы когда приедет жених, девушка была готова пойти дальше сама ему навстречу.

Все было скрупулезнейшим образом приготовлено к торжеству, продумано до мельчайших подробностей и доведено до совершенства, не хватало лишь одной детали — жениха. Жених не приехал.

Первые десять минут никто, даже Пикар, не осмеливался ни роптать, ни хмуриться: Юон де Домвиль подчинялся только одному человеку — себе, и хотя брак, безусловно, был для него выгодным, барон рассматривал его как одолжение со своей стороны. Опаздывать было невежливо, но никто не сомневался в том, что жених вот-вот появится. Однако, когда истекли еще десять минут, а торжественная процессия в воротах так и не появилась и даже не слышалось приближающегося стука копыт, среди собравшихся началось движение, послышался ропот, сопровождаемый беспокойным шарканьем ног, а затем и шепот. Ивета стояла на виду у всех, и все возраставший вокруг нее трепет сомнения наконец вывел девушку из оцепенения. Она ничем не выдала своих чувств, только кровь опять заиграла у нее на лице, прихлынув к губам и окрасив их в нежный цвет лепестков розы.

Из церкви выплыл изящный и элегантный каноник Эудо; впрочем, и ему не удавалось скрыть возбуждение. Он тихо переговорил о чем-то с помрачневшим Пикаром, лоб которого постепенно покрывался тревожными складками. Кадфаэль, пришедший из сада довольно поздно и спешивший занять свое место между братьями, бросил взгляд лишь на невесту и не смог отвести глаз от крохотной золотой куколки, в которую ее превратили. В ней не осталось ничего подлинного — только маленькое ледяное личико, теперь постепенно оттаивавшее, да в глубине лиловых, словно ирисы, глаз появилась живая искорка, все быстрее поднимающаяся из бездны мрака наверх, к свету белого дня.

Девушка одной из первых заслышала торопливый цокот копыт. Она скосила в сторону ворот глаза, не осмеливаясь повернуть голову, и в этот момент Симон Агилон в праздничном наряде въехал в ворота, бросил уздечку в руки привратника и, спешно соскользнув с лошади, в явном возбуждении пробежал через большой двор к ожидавшим.

— Милорд, я молю о прощении! Что-то стряслось, мы не знаем, что именно… — Он подозвал жестом каноника Эудо, и три головы вместе склонились над крыльцом. Агнес тоже присоединилась к ним, подняв брови и настороженно слушая. Голоса, однако же, все равно доносились до слушателей. Из церкви вышли аббат и приор и остановились на почтительном расстоянии от разговаривающих, лица их выражали сдержанное неудовольствие. Не замечать их присутствие долго было нельзя.

— Вчера вечером, когда мы уехали отсюда и вернулись домой… Я делаю, что господин приказывает, я не расспрашиваю… Милорд сказал, что ему взбрело в голову покататься немного, а мне велел пойти распорядиться, чтобы все домашние отправлялись спать, ибо помощь ему в эту ночь не нужна, а когда понадобится утром, то он сам вызовет. Я так и сделал! Как же иначе? Я думал, он будет спать у себя, но его слуга заглянул к нему в спальню, — я-то сам проспал допоздна, меня растолкали спустя добрых полчаса после заутрени и сказали, что его нет в постели и всю ночь не было, постель и не смята. — Голос молодого человека повысился и стал слышен всем. Слушатели хранили полное молчание, их внимание было приковано лишь к рассказчику.

— Отец настоятель, — повернулся Симон к аббату с торопливым поклоном, — мы очень опасаемся, что с милордом случилась какая-нибудь беда. Его всю ночь не было дома, он отправил меня туда одного и велел отпустить всех своих слуг. И уж конечно, прибыл бы сюда без опоздания, будь он здоров и свободен передвигаться настолько, чтобы успеть к сроку. Я боюсь, он как-то поранился — упал с лошади, может статься… Ночные поездки — дело рискованное, но у него была страсть к ним. Достаточно одного злосчастного камешка под копытом или лисьей норы…

— Он расстался с вами у ворот дома? — спросил Радульфус. — И поехал дальше?

— Да, в сторону приюта Святого Жиля. Но я не знаю, какой путь он избрал затем и куда направлялся, если у него и вправду была на уме какая-то цель. Он ничего не сказал мне.

— Было бы естественно, — сухо проговорил Радульфус, — первым делом отправить по этой дороге людей и проверить, нет ли там следов его пребывания и не видел ли его кто-нибудь.

• Предыдущая
• 21/52
• Следующая