Таящийся ужас 3 - Берк Джон - Страница 64

Значит, она не могла заранее знать содержание фрагмента, который я поместил в середине последней главы — самого эффектного эпизода, который я когда-либо задумывал, вырванного с кровью из живого тела самой жизни… Но какой смысл сейчас во всех этих сомнениях и терзаниях? «Ведь важно лишь то, что происходит сегодня, — повторил я себе, — только это мгновение — пока она стоит и ждет. Чего ждет?.. Моей смерти?»

Я облизнул пересохшие губы и ощутил терпкий соленый привкус. Для паники нет абсолютно никаких оснований, успокоил я себя. Все окажется ничуть не хуже, чем в тех многократно повторенных ситуациях, когда я умышленно подталкивал и себя, и ее к самой кромке жизни. Укус тарантула. Снотворные таблетки. Рассеченные вены. Погребение заживо — это было в моей четвертой книге. Или вот еще: человек — я сам — тонет в ледяной воде, когда у него остается только один шанс на выживание, олицетворенный в тоненькой рыбацкой леске, зажатой в кулаке женщины, сердце которой терзают страстная любовь и лютая ненависть…

Надо ли удивляться тому, что критики столь восторженно реагируют на образчики моего жестокого натурализма? Ведь все эти леденящие душу сцены являются точными слепками моих же фронтальных столкновений со смертью.

Смерть вообще похожа на женщину — столь же прекрасна, сколь и загадочна!

В ходе подобных опытов я, естественно, целиком полагался на Найду; при этом меня ни разу не посетило подозрение относительно того, что я целиком нахожусь в ее власти. Так стоит ли терзать себя ненужными сомнениями на этот раз?

— Найда! — дикий страх сдавил мне горло, — Найда!

Судорожное движение поколебало шаткое равновесие, я оказался абсолютно не готов к тому, что книги все сразу выскользнут у меня из-под ног. Глаза мои адски расширились, готовые вылезти из орбит, ноги дернулись, а руки взметнулись над головой, цепляясь за натянувшуюся веревку. Обманчивое зрение утративших подвижность глаз выхватило ее лицо, — она пристально смотрела на меня. Она улыбалась. — улыбалась, наблюдая, как я конвульсивно захрипел, словно добровольно выплевывая из себя последние остатки собственной жизни, — и сжимала нож в неподвижно застывшей руке. Вот оно что: на сей раз она все-таки даст мне умереть, и главное, что за это ей ничего не будет. Перед моими глазами возник круговорот световых пятен, перемежающихся темными вкраплениями, пока все не потонуло в густом, непроглядном мраке…

Я медленно открыл глаза. Найда опустилась на колени рядом и лихорадочно растирала мои запястья, словно пытаясь загнать в них утраченную жизнь. Я жадно вдыхал, буквально впитывал, сладкий, пьяняще-дивный воздух. Веревка куда-то исчезла, а книги, как и прежде, стояли на стеллажах. Сколько времени я находился без сознания? Пять минут? Десять?

— Ты задумала убить меня? — слова вырывались словно пьяные матросы из таверны.

— Задумала, — бесцветным голосом произнесла она.

В моей голове беспомощно кружились и путались дурацкие мысли. Я понимал, что она не лгала, и все же эта правда непостижимым образом оставалась мне недоступной. Как она может сохранять спокойствие, быть такой холодно-равнодушной?

— Но почему, Найда?

Она взяла со стола стакан, протянула его мне и чуть подняла мою голову, пока я глотал саднившее горло виски. Где-то, в глубине моего тела, начала вздыматься теплая волна. Я так и не умер, я продолжал жить и жизнь никогда еще не представлялась мне такой упоительной и сладостной.

— Я ждала, Эрик, долго ждала и верила, что когда-нибудь настанет день и ты сам поймешь смысл того, что ты делаешь со мной. Я сохраняла надежду, потому что любила тебя. Но ты зациклился на своей работе. Много же мне понадобилось времени, чтобы постичь эту истину. Твой эгоизм погубил Анетту, а вместе с ней и остальных женщин, над которыми ты так радостно насмехался, описывая их в своих книгах. Взгляни хотя бы на то, как ты вверял мне собственную жизнь… Может быть, Эрик, для тебя это и было всего лишь невинной забавой, но скажи, ты хоть раз обо мне подумал? Ты был до конца уверен, что противоядие подействует? Или я вдруг опоздаю наложить жгут? Вдруг мне не удастся остановить кровотечение? Тебе никогда не было интересно узнать, что думаю по поводу всего этого лично я? Раз за разом смотреть и видеть, как ты умираешь, угасаешь у меня на глазах, да еще, вдобавок ко всему, стараться в мельчайших деталях все запомнить, чтобы потом пересказать тебе в красках и подробностях!

«Она сердится», — с явным удовольствием подумал я.

Гнев разрумянил ее, бешеными искрами заплясал в глазах: гордая, пленительная грудь поднималась и опускалась, словно стремясь вырваться из воздушных пут скрывавшего ее платья.

Отлично! Еще чуточку отлакировать и будет что надо… Неожиданно в мой желудок словно вонзилась острая раскаленная игла — и тут же растворилась в нем. Я сделал глубокий вдох.

— Найда, но ты же разрезала веревку. Значит, в тебе еще осталась любовь ко мне…

— Возможно ли это?

Могильная стужа в ее темных глазах, в голосе — вековой лед. Я понимал, что стоит мне дотронуться до нее хотя бы пальцем, она сразу же заледенеет, покроется инеем.

— Любовь… А знаешь ли ты, сколько их, образов этой самой любви? Или ненависти? А может, того и другого вместе? Все это сплетается друг с другом и постепенно твой мозг становится хранилищем миллионов мельчайших извержений, взрывов, и тогда, ты начинаешь ощущать, как сердце сотрясают рыдания, а слезы катятся в темную бездну внутри тебя…

Нахлынула новая волна острой боли; наружу через поры брызнул холодный пот; во рту появился странный, непривычный привкус… По всем моим жилам запульсировала отчаянная тревога.

— Это виски?..

— Да, Эрик, виски… И чуточку аконита.

— Аконита?! — Я хотел было кинуться на нее, но противная слабость сразу же отбросила мое тело назад.

Мне был известен этот яд — в прошлом году я упоминал его в двух своих романах. Значит, меня ожидало медленное, постепенное, но неотвратимое угасание при сохраняющемся вплоть до самого конца сознании.

Я неотрывно глядел на нее, но Найда по-прежнему стояла на коленях, сжав тонкие прелестные руки, и спокойно, без малейшего намека на ненависть рассматривала меня, а ее гладкое, красивое лицо оставалось таким же угрюмым.

Смерть вообще похожа на женщину — столь же прекрасна, сколь и таинственна…

Слезы застилали мой взор, в груди вздымался ледяной страх, желудок изводила надсадная боль, а мозг дурманило дикое осознание того, что теперь мне никогда уже не написать ни строчки. Но что толкнуло ее выбрать для меня столь жуткий конец? Почему тогда она не позволила мне спокойно забыться и испустить дух с петлей на шее?

Найда поднялась и подошла к письменному столу, встав на цыпочки, потянулась к высившимся над ней стеллажам, взяла стопку рукописей, которые, как я знал наверняка она прежде никогда не читала. Почти сразу же нашла в середине рукописи нужное место и спокойно, равнодушно, даже не поднимая на меня глаз, принялась читать вслух фразы, с мясом выдранные — горячими и дымящимися кровью — из реальной жизни.

«Как же просто все оказалось, — подумал Говард, в тихом ужасе замерев в пустынной, погруженной во мрак детской. — И главное — как быстро. Никакого сопротивления. Крохотный ребенок тихо лежал в колыбели, но это не было умиротворенной неподвижностью спящего младенца. Его собственный ребенок, его сын — умер, а все только потому, что он не пошевелил и пальцем, увидев происходящее. Значит, смерть эта наступила из-за его неукротимого любопытства, бездонной жажды самому испытать каждое свежее, незнакомое ощущение, которое — пусть даже столь чудовищное и мерзкое — готова подарить ему жизнь. Да, это был тот самый тянущийся из тьмы, столетий греховный зов знания, пусть даже дающийся такой страшной ценой… Но теперь он превратился в человека, навсегда чуждого своим собратьям по полу, всем остальным мужчинам, и весь остаток своей долгой, жизни ему суждено брести в одиночестве, тая в себе страшное знание, спрятанное где-то в потаенных глубинах его сердца и никому не доступное. Знание того, что ему было по силам остановить смерть, но он не сделал этого…»