Бегство охотника - Мартин Джордж Р.Р. - Страница 27

• Предыдущая
• 27/65
• Следующая

Рамону запомнилось, как рейсовый челнок, перевозивший их на платформу, дважды обогнул Землю и в результате оказался практически над тем же местом, откуда они стартовали. Ему только-только исполнилось шестнадцать, и он навсегда покидал родной мир. Только раз он испытал сожаление на этот счет — глядя вниз из иллюминатора энианского корабля. Синь океана, белизна облаков, сияние городов на изогнувшейся полумесяцем ночной зоне — на расстоянии Земля оказалась гораздо симпатичнее, чем вблизи. Отойди от нее подальше — так и просто красивой.

Паленки умер во время перелета. Он давно уже жаловался на сердце. Рамон и остальные из его бригады пытались как-то сорганизоваться, опасаясь, что в отсутствие бригадира энии не станут выполнять условий контракта, и они оказались правы. Соглашение расторгли, и когда огромные корабли прибыли на колонию Сан-Паулу, их вытурили на планету в качестве неквалифицированной рабочей силы. Рамон улетел с Земли, потому что не хотел быть там ничем, а в результате стал ничем в колонии. Возвращаться на Землю не имело смысла: все, кого он там знал, умерли много столетий назад. Однако он помнил все, чему его обучил Паленки, он нашел еще учебники и справочники и устроился в геологоразведочную фирму, которая через пару лет обанкротилась. Незадолго до этого он купил старый фургон и начал работать самостоятельно.

Первый маршрут по неизведанным землям стал для Рамона подобием лотерейного выигрыша — он словно вернулся в давным-давно забытые места. Огромное пустое небо, леса и океан, глубокие расселины на юге, горные пики на севере. И пустота. В первый раз, сколько он себя помнил, он оказался совершенно один. Он даже плакал от счастья. Ему запомнилось, как он сидел в водительском кресле, поставив фургон на автопилот, и плакал, словно увидел Господа Бога.

— Ты страдаешь от эффектов рекапитуляции, — заметил Маннек. — По мере того как структуры твоего мозга будут завершать свое формирование, воспоминания сделаются менее назойливыми.

Рамон оглянулся на своего конвоира, пытаясь понять, желает ли тот его ободрить или, напротив, припугнуть, или же просто пытается передать свою тарабарскую информацию человеческой терминологией.

— О чем это, мать твою, ты толкуешь?

— Поскольку твои нейтральные каналы перестраиваются соответственно правильному течению, старые матрицы могут временно диктовать неподобающие преобладания.

— Вот спасибо, — хмыкнул Рамон. — А я-то боялся… — Он подумал немного и снова повернулся к Маннеку. — Значит, если постараться, я могу вернуть себе все-все забытые воспоминания?

— Нет, — ответил инопланетянин. — Усилием воли этот процесс можно сдерживать. Ты не должен пытаться вспоминать конкретные события. Делая так, ты отвлекаешься от функции. Ты воздержишься от этого.

— Типа как если чесать прыщ, он дольше заживать будет, — хмыкнул Рамон, пожал плечами и сменил тему разговора: — Кстати. Как вы вообще сюда попали?

— Мы участвуем в течении. Наше присутствие неизбежно.

— Ладно, пусть так. Но ведь вы, чудища, — вы ведь не здешние, правда? Наверняка не здешние. Здесь у вас нет ни городов, ни предприятий, ни этих похожих на термитники штук, что используют туру. Вы не едите ни растений, ни животных, как было бы, развивайся вы здесь вместе с ними. Это не ваша планета. Так как вас сюда занесло?

— Наше присутствие было неизбежно, — повторил Маннек. — С учетом ограничений, накладываемых на течение того, что твой несовершенный язык называет моей расой, подобный исход требовался.

— Вы прячетесь в горе, — сказал Рамон, глядя сквозь щели между чешуйками обшивки на зеленые и оранжевые мазки древесных верхушек, мелькавших в трех метрах под ними. — Вы все такие крутые и готовы любой ценой остановить ту, другую версию меня, только бы никто не узнал о вас. Знаешь, что мне кажется?

Маннек не ответил. Тонкая полупрозрачная мембрана скользнула на его глаза, приглушив их оранжевое свечение. «Кажется, есть такие птицы, — подумал Рамон, — которые делают что-то вроде этого… у них веки прозрачные, сквозь которые можно глядеть. А может, это не птицы вовсе, а рыбы». Рамон ухмыльнулся и откинулся назад, устроившись поудобнее.

— Мне кажется, вы оказались здесь по той же причине, что и я. Мне кажется, вы от чего-то скрывались.

— От чего скрывался человек? — поинтересовался Маннек. Рамон вдруг ощутил себя немного неуютно — он не собирался рассказывать этой твари про европейца. Впрочем, какая теперь разница?

— Я убил кое-кого. Он был с женщиной и вел себя по отношению к ней плохо. Я был пьян, а он вел себя глупо и поднял шум. Он сказал какую-то гадость, я сказал какую-то гадость. Слово за слово… в общем, вышли в переулок, понимаешь? Потом оказалось, что он посол с Европы, а я сунул ему нож под ребро. Короче, я собирался смотаться оттуда на хрен. Найти какое-нибудь место, где бы меня никто не нашел, и отсидеться, пока шум не поутихнет. А вместо этого вас, pendejos, нашел.

— Ты убил человека одной с тобой расы?

— Типа того, — согласился Рамон. — Ну, хотя он был с Европы.

— Он ограничивал твою свободу?

— Нет. И жены моей не трахал, ничего такого. Дело не в этом.

— Тогда почему ты его убил?

— Так случилось, — сказал Рамон. — Ну, бывает. Вроде как несчастный случай. Мы оба были пьяны.

— Крепкие напитки, — кивнул инопланетянин. — Они снимают ограничения.

— Да.

— Ты убиваешь, чтобы быть свободным, и свобода приводит тебя к тому, что ты убиваешь, — заметил Маннек. — Этот цикл — ойбр.

— У него имеются свои отрицательные стороны, — согласился Рамон.

Что сказал тот cabron? Рамон попробовал вспомнить, как все это вышло. Должно быть, европеец сказал или сделал что-нибудь… или шутку отпустил неудачную. Все одно, они оказались в переулке. Это все вышло из-за женщины? Возможно, именно так. Он помнил переулок, нож, кровь, которая меняла цвет в свете вывески, но все остальное как-то выпало из памяти или расплывалось. Он не знал, что было тому причиной, тогдашнее его пьяное состояние или не до конца сформировавшийся, созданный инопланетянами мозг.

Почему ты его убил?

Хороший вопрос. Чем дальше, тем лучше этот вопрос ему казался.

На северном небосклоне сгущались тучи — белые, серые, желтые. На их фоне зелеными крапинами темнели зеленые шары — наполненные водородными выделениями растения, прозванные небесными лилиями. Они медленно, вальяжно поднимались на высоту, где их подхватывал ветер и начинал трепать как морские волны — медуз. Уже одно это служило безошибочной приметой наступающей погоды. В подбрюшье грозовой гряды Рамон уже видел вспышки молний, слишком далеких, чтобы слышать гром. Дождь прольется, но не здесь. Где бы сейчас ни находился тот, другой Рамон, по крайней мере ему не стоит опасаться промокнуть до нитки. Невесело, должно быть, приходится сейчас другому Рамону — раненому, одинокому, не подозревающему о том, что кто-то другой тоже знает об инопланетянах и пытается помочь ему выжить и остаться на свободе. Рамон представил себе своего двойника, скрывающегося под листвой, возможно, даже наблюдающего за их белым как кость ящиком, описывающим над лесом пологую дугу.

Напуган. Другой Рамон, наверное, напуган до смерти. И еще зол до чертиков. Напуган не только тем, что он обнаружил, и не только охотой, в которой ему выпала роль дичи, но еще и одиночеством. Есть ведь разница между добровольным одиночеством и вынужденной изоляцией. Пока у него был фургон с припасами, одиночество ему даже нравилось. Совсем другое дело — считать, что, кроме тебя, на север от Прыжка Скрипача нет ни одного человека, что ты не в состоянии позвать на помощь, что за тобой гонятся представители чужой цивилизации. Он попытался представить себя на месте своего двойника — что бы он чувствовал, о чем бы думал.

Больше всего ему хотелось бы убить этого pinche[13] инопланетянина. И он знал, что это именно так, потому что ему самому, сидевшему рядом с этим чудищем, больше всего хотелось именно этого. Рамон вздохнул. По крайней мере у того Рамона не торчит из шеи эта штуковина.

• Предыдущая
• 27/65
• Следующая