Последняя трапеза блудницы (Загадка последнего Сфинкса) - Солнцева Наталья - Страница 63

• Предыдущая
• 63/76
• Следующая

Домнин заговорил:

– Не думайте, что я выжил из ума, помешался на почве искусства. Отчасти я признаю свое безумие, как признавал его великий Франсиско Гойя. «Я проклят, – говорил он. – И имя моему проклятию – живопись». Готов подписаться под его словами! Меня обычно сравнивают с Климтом, но я бы назвал себя «новым Гойей». Впрочем, заглядывая в себя, я нахожу там всех великих художников всех времен – по капле, по искорке, по отзвуку. Они все здесь, во мне!

Он прижал руки к груди и на миг закрыл глаза, будто прислушиваясь к каким-то внутренним голосам.

– Домнин патологически нескромен, – пробормотал Матвей. – Представляю, как это бесит его собратьев по кисти и критиков.

«Да… Феофан знает Игоря Домнина, как свои пять пальцев, – подумала Астра. – И Санди, видимо, тоже. Недаром она нарядилась на испанский манер: искусствоведческое и женское чутье подсказало ей, что следует надеть. Она вызывает пасынка на эмоциональную дуэль, жмет на его самые чувствительные точки, добивает. «Новый Гойя»! Смело сказано!»

Она приподнялась на цыпочки и шепнула Карелину:

– Этот зал, полный гостей, – идеальное место для убийства. Сфинкс среди присутствующих, я уверена! Ищи его.

– Интересно как? Кого он собирается отправить на тот свет, по-твоему? Домнина?

Астра не успела ответить – ее внимательный взгляд наткнулся на женщину с осанкой балерины. Та была одета в черное платье, приколотая к прическе вуаль закрывала верхнюю часть лица. Но эта уловка не обманула Астру. Инга?! Вдову Теплинского выдали прямая спина и особая посадка головы, выработанная годами упражнений.

– Инга, – показала Астра на женщину в черном. – Видишь? Вон там, сбоку. Она опоздала и проскользнула незамеченной. Пришла все-таки.

Инга слегка повернула голову в сторону Александрины и наблюдала за той из-под вуали. Беспутная красавица, поглощенная своими мыслями и снедаемая беспокойством, не обращала внимания ни на что, кроме художника и его картины, вернее пустой рамы.

Игорь ведет себя так, словно все идет по плану: презентация состоялась, с его картиной ничего не случилось, и вообще, он по-прежнему гений, кумир и важная персона. Он помешался! Мелькнувшую было жалость к художнику вытеснил острый приступ ненависти. А вдруг ему опять удалось оставить ее в дураках?

– Я не позволю тебе торжествовать, – закипая яростью, шептала Санди. – На сей раз нет!

– Дорогой друг, – громко произнес Домнин и тепло приобнял Феофана за плечи, тем самым приковывая к себе внимание публики. – Благодарю за высокую оценку моих способностей. Вынужден огорчить и тебя, и всех собравшихся здесь почитателей моего творчества: моя кисть недостаточно искусна, а краски уступают палитре богов по чистоте тона, блеску и богатству оттенков…

Маслов почувствовал подвох, но продолжал улыбаться и делать восхищенно-заинтересованный вид.

– …посему моя возвышенная мечта запечатлеть на холсте лик вселенной пока не осуществилась! – закончил свою мысль художник. – Но собрать вас только для того, чтобы показать пустую раму, я бы не рискнул. Это была всего лишь попытка живописца признать первенство божественного перед человеческим.

В зале раздались шепот и хихиканье. Маслов сконфузился, втянул голову в плечи, его лысина багровела, как переспелый помидор.

Астра оглянулась на Санди, та, казалось, вот-вот упадет в обморок. Матвей сопроводил ее взгляд, тихонько сказал:

– Мадам, вероятно, страдает от головной боли… Она бледна, как русалка.

– Но я все же осмелюсь представить на ваш суд свое лучшее произведение! – провозгласил Домнин. – Ничего более совершенного я не создавал…

«…и не создам, – едва не сорвалось с его языка. А в уме возник навязчивый вопрос: Когда ты умрешь? Отгадай!»

Он сложил руки на груди и замер. Юноши в коротких туниках, изображавшие Эротов, давно внесли в зал с другой стороны и установили на возвышении – точной копии того, на котором все началось, – картину в такой же раме, как и первая. Люди просто не заметили, как это произошло: их внимание, не сговариваясь, классически отвлекли художник и скульптор.

Эроты поднесли к губам два рога, стилизованных под раковины, и затрубили.

– Прошу обернуться, господа! – воскликнул Домнин, враз преобразившись из флегматика и философа в пылкого и страстного мужчину. – И приветствовать «Обнаженную Маху»!

Все, ошеломленные, повернулись назад и обмерли. Ничем не прикрытая золотоволосая амазонка с венком на распущенных кудрях, сидя на лошади по-мужски, неслась им навстречу из звездных глубин…

– А-ааа-аа-ах! – раскатилось по залу.

– Ай да Домнин, – промолвил кто-то рядом с Астрой и Матвеем. – Ему бы в шуты податься, а не в живописцы.

Баркасов? Оказывается, он перебрался поближе к «коллекционеру» и его даме, не найдя никого, с кем можно поделиться мнением. Санди как будто больна: вспыльчива неимоверно, так и пышет огнем, хоть прикуривай. Маслов со своим панегириком сел в калошу… теперь к нему не подходи – укусит.

– Намудрил, Игорек, чертяка! – хохотнул артист. – Любит выкрутасы. Нет, чтобы степенно, традиционно провести презентацию, целый спектакль разыграл. А мне по душе такие злостные нарушители правил! Без них жизнь стала бы невыносимо скучна. Ну-ка… ну-ка, поглядим, что там сотворил… новый Гойя.

Близорукий Баркасов прищурился, разглядывая картину. Десятки жадных взглядов в буквальном смысле пожирали полотно, сопровождая процесс бурного созерцания вздохами и короткими репликами.

– Маха… – пробормотал комик. – Почему на лошади? По-моему, она – вылитая Санди. Если уж проводить параллели с Гойей, то испанец писал этих распущенных красоток-простолюдинок и в одежде, и без… но верхо?м? Ей-богу, не припоминаю. А вы? – обратился он к Карелину.

Тот кивнул с видом знатока, и Баркасов, довольный поддержкой, расплылся в улыбке.

– Маха! – эхом повторила Астра.

– За такую картину, выставленную на всеобщее обозрение, великого Франсиско сожгли бы на костре. Инквизиция! Блюстители нравов запрещали изображать женщин нагими. – Артист скорчил страшную гримасу. – Гойя свою «Маху обнаженную» публике не демонстрировал. Одни говорят, сама герцогиня Альба позировала ему; другие отрицают. Капризная и порочная, она околдовала художника, стала его злым духом.

– Вы прекрасно разбираетесь в искусстве, – заметил Матвей.

– Лошади и живопись – мое хобби. А на этом полотне Игорь их объединил. Хороша всадница невероятно! Темный фон… дьявольски соблазнительные формы… А как переданы бархат и шелк кожи, ее мерцающий цвет?! В этом, правда, есть нечто от Гойи, его раскованной кисти, жемчужного мазка… Но какова наездница, ее глаза, губы… лицо! Ничего лучшего написать нельзя… Игорь прав.

Маха вышла из-под рук Домнина неправдоподобно прекрасной – бесстыдной, горячей и равнодушно-отчужденной к направленным на нее взорам. Ее адская красота несла в себе неизъяснимое блаженство, разрушение и гибель. Поза женщины в сияющем ореоле медно-золотых волос была бы откровенно непристойной, не посади Домнин ее на лошадь.

«Вначале золотоволосая богиня выглядела по-другому, – подумала Астра. – Художник кое-что изменил, добавил лошадь. Он, несомненно, хочет выразить некую идею в этом своем творении. Какую? О чем говорит этот странный, дикий, чарующий, магнетический и жутковатый образ?»

– Бабочка, – шепнул Матвей, пожимая локоть Астры. – Там, где ей и положено быть.

– Вот куда ты смотришь? – съязвила она.

Маслов очнулся и затараторил, как в бреду, восхваляя картину и пересыпая быструю речь историей испанских мах и махо – разнузданных щеголих и щеголей из простонародья, с их гордым, вспыльчивым нравом и знойным темпераментом, с их зажигательными танцами и песнями, тамбуринами, кастаньетами и гитарами. Мужчины-махо за широкими поясами прятали нож; дамы засовывали короткий кинжал под подвязку, прикрытую яркой пышной юбкой. Не те же ли корни имеет модное нынче словечко – мачо?

• Предыдущая
• 63/76
• Следующая