Ледяна колокольня - Писахов Степан Григорьевич - Страница 10

• Предыдущая
• 10/41
• Следующая

Были в городу охотники, веселый народ. Они страхов многих не принимали и на этот раз глаза не прятали, медведя в вагоне углядели и засобирались на охоту. Торопились за медведем, пока далеко не уехал. Хоша охотники без страху, а для пущей храбрости взяли с собой водки по четвертной на рыло да пива по две дюжины добавочно. В вагон засели, пробки вытряхнули и принялись всяк за свой запас. Из горлышков в горла забулькало звонче транвайного колокольчика!

Охотничий вагон к кажному кабаку приворачивал – так уж приучен, у каждого трахтира остановку делал.

Мы с медведем катили прямиком и до места много раньше доехали. Транвай до нашей деревни не до краю доходит. Остановка верстов за шесть.

Выгрузились из вагона. Я птиц кучей склал, медведя сторожем оставил. Сам пошел за подводой.

Пока это я ходил, Карьку запрягал да к месту воротился, а тут ново происшествие.

Приехали охотники. Языками лыка не вяжут, ногами «мыслете» пишут, руками буди мельничныма размахами машут. Ружья наставили и палят во все стороны. Кабы небо было пониже – все бы продырявили.

Устали охотники, на землю кто сел, кто пал. Подняться не могут. У охотников ноги от рук отбились!

Увидал медведь, что народ не обидной, а только себя перегрузили – стал охотников в охапку, в обнимку брать, как малых робят, и в вагон укладывать. Уложит, руки, ноги поправит, ружье рядом приладит и кажному в руки гуся либо утку положит. А которой охотник потолще, того по пузу погладит, как бы говорит:

– Ишь ты, не медведь, а тоже!

У меня птиц еще полсотни осталось – мне хватит. Медведя до лесу подвез, ему лапу потряс за хорошу канпанью.

Охотники обратно ехали-тряслись, в память пришли. И стали рассказывать, как их медведь обиходил да приголубливал, да как по птице на брата дал. Попы не стерпели, сердито запели:

– Это все сила нечиста наделала, гусей и уток не ешьте, а нам отдайте!

– Мы покадим, тогда сами съедим!

Охотникам поповски страхи лишни были:

– Мы той нечистой силы бережемся, котора криком пугат да птицу отымат!

На что волки вредны животны, а коли к разу придутся, то и волки в пользу живут. Дело вышло из-за медведя. По осени я медведя заприметил.

Я по лесу бродил, а зверь спать собирался. Я притаился за деревом, притаился со всей неприметностью и посматривал.

Медведь на задни лапы выстал, запотягивался, вовсе как наш брат мужик, когда на печку али на полати ладится. Мишка и спину, и бока чешет и зеват во всю пасточку: ох-ох-охо! Залез в берлогу, ход хворостиной заклал.

Кто не знат, ни в жизнь не сдогадается. Я свои приметины поставил и оставил медведя про запас.

Зимой я пошел проведать, тут ли мой запас медвежий?

Иду себе, барыши незаработанны считаю. Вдруг волки! И много волков.

Волки окружили. Я до того не замечал холоду, и было-то всего градусов сорок с малым, а тут сразу озяб.

Волки зубами пощелкивают. Мороз крепчать стал, до ста градусов скочил. На морозе все себя легче чувствуют, на морозе да при волках я себя очень легко чуял. Подскочил аршин на двадцать пять, за ветку ухватился. Дерево потрескиват на холоду, а мороз еще крепчат. По носу слышу – градусов на двести!

Волки кругом дерева сидят да зубами пощелкивают, подвывают, меня поджидают, когда свалюсь.

Сутки провисел на дереве. И вот зло меня взяло на волков, в горячность меня бросило.

Я разгорячился! Да так разгорячился, что бок ожгло! Хватил рукой, а в кармане у меня бутылка с водой была, так вода от моей горячности вскипела.

Я бутылку вытащил, горячего выпил, ну, тут-то я житель, с горячей водой полдела висеть.

На вторы сутки волки замерзли, сидят с разинутыми пастями. Я горячу воду допил и любешенько на землю спустился.

Двух волков шапкой надел, десяток на себя навесил заместо шубы, остатных волков хвостами связал, к дому приволок. Склал костром под окошком.

И только намерился в избу идти – слышу колокольчик тренькат да шаркунки брякают. Исправник едет!

Увидал исправник волков и заорал дико (с нашим братом мужиком исправник по-человечески не разговаривал):

– Что это, – кричит, – за поленница?

Я объяснил исправнику:

– Так и так, как есть это волки морожены, – и добавил: -Теперь я на волков не с ружьем, а с морозом охочусь.

Исправник моих слов и в рассуждение не берет, волков за хвосты хватат, в сани кидат и счет ведет по-своему:

В счет подати.

В счет налогу.

В счет подушных.

В счет подворных.

В счет дымовых.

В счет кормовых.

В счет того, сколько с кого.

Это для начальства.

Это для меня.

Это для того-другого.

Это для пятого-десятого.

А это про запас!

И только за последнего волка три копейки выкинул. Волков-то полсотни было. Куда пойдешь – кому скажешь? Исправников-волков и мороз не брал. В городу исправник пошел лисий хвост подвешивать. И к губернатору, к полицмейстеру, к архиерею и к другим, кто поважней его – исправника.

Исправник поклоны отвешиват, ножки сгибат и говорит с ужимкой и самым сахарным голосом:

– Пожалте мороженого волка под ноги заместо чучела.

Ну, губернатор, полицмейстер, архиерей и други прочи сидят, важничают – ноги на волков поставили. А волки в теплом месте отогрелись, отошли и ожили. Да начальство за ноги! Вот начальство взвилось. Видимость важну потеряло и пустилось вскачь и наубег! Мы без губернатора, без полицмейстера да без архиерея с полгода жили – отдышались малость.

Исправник уехал, волков увез. А через него я пуще разгорячился.

В избу вошел, а от меня жар валит. Жона и говорит:

– Лезь-ко, старик, в печку, давно не топлена.

Я в печку забрался и живо нагрел. Жона хлебы испекла, шанег напекла, обед сварила, чай заварила и все одним махом.

Меня в холодну горницу толкнула. Горница с осени не топлена была. От моего жару горница разом теплой стала. Старуха из-за моей горячности ко мне подступиться не может, плеснула на меня водой, чтобы остынул, а от меня пар пошел, а жару не убыло.

Поволокла меня баба в баню. На полок сунула и давай водой поддавать. От меня жар! От меня пар!

Жона хвощется-парится, моется-обливается. Я дождался, когда голову намылит, глаза мылом улепит, из бани выскочил, домой бежать, а меня уж дожидались, моего согласия не спросили, в другую баню потащили. И так по всей Уйме я своим жаром бани нагрел. Нет, думаю, пока народ парится, я дома спрячусь – поостыну.

На улице мужики меня одолели, на ходу об меня прикуривали, всю спину цигарками притыкали. Домой притащился – думал отдохнуть – да где тут! Про горячность мою вся Уйма узнала, через бани слава пошла.

И со всей-то Уймы старушонки пришлепались. У которой поясницу ломит, у которой спина ноет али ноги болят, обстали меня старухи и вопят:

– Малинушка, ягодиночка! Погрей нас!

Ну, я вспомнил молоду ухватку, да не то вышло. Как каку старуху за какой бок али место хвачу, то место и обожгу.

Уселись круг меня старушонки сморщенны, скрюченны, кряхтят, а тоже – басятся.

И будто мы в молодость играм: старухи взамуж даются, а я сижу жонихом разборчивым. Кошка села супротив меня, зажмурилась, мурлыкат от тепла.

Моей горячностью старушонки живо нагрелись, выпрямились, заулыбались, по избе козырем пошли. А новы и в пляс, да с песней.

Ты, гостюшко, слушатель мой, поди сам знашь: на тиятрах старухи чуть не столетки и по ею пору песни поют молодыми голосами да пляшут-выскакивают чище молодых. Это с той поры еще не перевелось.

Дак вот – старухи по избе павами поплыли и заприговаривали:

– Ты, Малинушка, горячись побольше, горячись подольше. Мы будем к тебе греться ходить!

• Предыдущая
• 10/41
• Следующая