Дочь палача и черный монах - Пётч Оливер - Страница 2

Священник медленно жевал и чувствовал, как в него возвращается тепло. Вскоре он расправился с первым пончиком и потянулся за следующим. Разломал мягкое тесто на кусочки и один за другим затолкал их в рот. В какой-то миг он почувствовал неприятный привкус, но сладкий мед его тут же перебил.

После шестого пончика Коппмейер все-таки сдался. Он в последний раз заглянул в горшочек – на дне еще оставались две булочки. Священник тяжело вздохнул, погладил себя по животу и понял, что переел. Затем направился в свою каморку, где сразу же забылся глубоким сном.

Боль дала о себе знать легкой дурнотой перед самым рассветом. Проклиная про себя свое обжорство, Коппмейер вознес молитву к Господу, прекрасно понимая, что чревоугодие относится к семи смертным грехам. Не исключено, что Магда заготовила тот горшочек на несколько дней. Но ведь пончики были такими вкусными! Что ж, божья кара в виде рвоты и резей в животе не заставила себя ждать. А нечего было объедаться посреди ночи! Вот и поделом…

Для таких вот случаев Коппмейер всегда держал наготове ночной горшок. Только священник собрался встать с кровати и облегчиться, как боли в животе усилились. Все тело словно пронзило иглами, Андреас захрипел и ухватился за край кровати. Потом он поднялся и, постанывая, заковылял в общую комнату. Там на столе стоял кувшин с холодной водой. Священник схватил его и осушил одним глотком, надеясь таким образом унять боль.

Он вернулся в свою комнату, как вдруг внутренности его пронзила такая боль, какую ему до сих пор не доводилось терпеть. Коппмейер попытался закричать, но из горла вырвался лишь хрип. Язык распух, превратившись в мясистый комок, и перекрыл гортань. Священник рухнул на колени, глотку обожгло нестерпимым пламенем. Его вырвало чем-то вязким, но боль так и не отступила. Она, наоборот, усилилась, так что Коппмейер лишь заползал по полу на четвереньках, словно побитый пес. Ноги внезапно отказались ему повиноваться. Он силился хотя бы шепотом позвать экономку, голосовые связки давно уже выжгло огнем.

Постепенно до него стало доходить, что все это не было обычными коликами и терзали они его вовсе не оттого, что Магда передержала молоко. Коппмейер чувствовал приближение смерти. Он растянулся на полу и приготовился умереть.

Пережив несколько минут страха и отчаяния, священник принял решение. Из последних сил он подполз к входной двери и толкнул ее. Снова на него обрушилась вчерашняя вьюга, лицо обдало холодом и ледяными иглами. Ветер завывал, словно в насмешку над священником.

Тем же путем, что и вчера, Коппмейер двинулся на четвереньках в сторону церкви. Местами еще сохранились его давешние следы. Временами боль становилась нестерпимой, и Андреасу то и дело приходилось останавливаться и ложиться. Снег забился в одежду, а руки смерзлись в бесформенные комья. Священник потерял всякий счет времени. В мыслях его кружилась единственная цель: нужно добраться до церкви!

Наконец он уперся головой в стену. Первые несколько секунд сомневался, но потом сообразил, что добрался до портала церкви. Из последних сил Коппмейер просунул в щель обмороженные культи, которые некогда были его руками, и открыл двери. Внутри он не смог ползти даже на четвереньках, ноги больше не держали его массивное тело. Последние метры пришлось ползти на животе. Во внутренностях его разыгралась ожесточенная борьба. Он чувствовал, как органы его отказывали один за другим.

Священник дополз до плиты над криптой и провел рукой по женскому изображению под собой. Он гладил ее истертый образ, словно любимую, и в конце концов прижался щекой к ее лицу. Все тело, начиная от ног, сковал паралич. Прежде чем онемели руки, Коппмейер начертил ногтем указательного пальца круг по слою инея на плите. Затем силы покинули его могучее тело, и Андреас съежился на полу. Он еще пытался приподнять голову, но что-то ее удерживало.

Последнее, что почувствовал священник, это как его борода, правое ухо и кожа на лице стали постепенно примерзать к камню. Андреас Коппмейер затих, и тело его начало медленно остывать.

Симон Фронвизер пробирался сквозь снег по дороге на Альтенштадт и проклинал свою профессию. В такой трескучий мороз крестьяне, слуги и ремесленники и даже шлюхи с нищими сидели в тепле. Один только он, городской лекарь, непременно должен тащиться к больным!

Симон надел поверх сюртука шерстяной плащ и натянул на руки меховые перчатки, но все равно продрог до самых костей. Под воротник и в сапоги забились комья снега и льдинки – и теперь таяли, растекаясь холодными ручейками. Фронвизер глянул вниз и увидел на левом сапоге новую дырку. Из нее торчал большой палец, красный от холода. Лекарь стиснул зубы. Чтобы в самый разгар зимы сапоги так его подвели! А он уже потратил скопленные деньги на новые ренгравы [2]. Но ведь они просто необходимы. Лучше палец себе отморозить, чем упустить последние веяния французской моды. Даже в таком богом забытом баварском городишке, как Шонгау, он умудрялся следить за модой.

Симон снова устремил взгляд на дорогу. Снег прекратился совсем недавно, и в эти ранние часы осиротевшие поля и леса вокруг города сковало пронизывающим холодом. Узкую тропинку, протоптанную посередине тракта, покрывал наст, ломающийся под ногами. С веток свисали сосульки, деревья сгибались под тяжестью снега. Сучья то и дело ломались или с шумом стряхивали с себя тяжелый груз. Превосходно подстриженная бородка и длинные волосы Симона покрылись инеем. Лекарь потрогал брови – они тоже заледенели. Он снова громко выругался. Это, наверное, самый холодный день в году, будь он проклят, и именно сегодня по милости отца ему пришлось тащиться в Альтенштадт! И все это ради какого-то больного пастора…

Симон уже догадывался, что случилось с толстым Коппмейером. Обожрался, как обычно, и лежит теперь в кровати, мучается от несварения и ждет чая из липовых листьев! Как будто экономка Магда не могла его сварить… Хотя, возможно, господин священник снова подхватил что-нибудь от одной из деревенских шлюх. Магда теперь на него дулась, а Симону все это расхлебывать.

Под утро к ним домой постучался Абрахам Гедлер, пономарь церкви Святого Лоренца в Альтенштадте. Он был немногословен и необычайно бледен. Сказал только, что пастору нездоровится и что господина доктора там очень ждут. А потом без лишних объяснений побежал по сугробам обратно в Альтенштадт.

Симон, как обычно, в это время еще лежал в кровати. Голова гудела после токайского вина, выпитого вчера в трактире «У золотой звезды». Однако отец поднял его, осыпая отборной бранью, и без завтрака отправил в дорогу.

Симон в очередной раз провалился по пояс в сугроб, и пришлось приложить немало усилий, чтобы выбраться оттуда. Несмотря на пронизывающий холод, лицо его покрылось испариной. Он вытянул из снега правую ногу и при этом чуть не потерял сапог. Криво усмехнулся. Случись такое, придется ему самого себя лечить. Симон покачал головой. Отправляться в Альтенштадт в такую погоду казалось безумием. Но что ему оставалось делать? Его отец, городской лекарь Бонифаций Фронвизер, лечил от подагры богатого советника, цирюльник сам слег с тифом, а отправлять в Альтенштадт палача – так отец лучше палец себе отгрызет. Вот он и послал своего непутевого сына…

Тощий пономарь дожидался Симона у входа в церквушку, которая стояла на возвышении в стороне от остальных домов. Лицо у Гедлера было белее снега вокруг, под глазами запали круги, и он весь дрожал. У Симона промелькнула мысль, что помощь, скорее всего, потребуется самому Гедлеру, а вовсе не священнику. Вид у пономаря был такой, словно он не спал несколько ночей кряду.

– Ну, Гедлер, – бодро заговорил Симон. – Что там с господином священником? Снова заворот кишок? Или запор? Поверь, клизма творит чудеса. Вам надо было попробовать.

Он торопливо зашагал в сторону пасторского дома, однако пономарь придержал его и молча показал на церковь.