Загадка старого клоуна (с илл.) - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 29

• Предыдущая
• 29/49
• Следующая

– Ой, будь осторожен! Поймает тебя этот изувер – прибьёт. За одну картофелину он и душу живую не пожалеет.

– Я прыткий. Не поймает, – беззаботно отмахнулся Хихиня.

– Эх, бедолага ты, бедолага! – покачал головой дядько Микола. – И я же помочь тебе по-настоящему не могу. Сам же знаешь, что случайными заработками перебиваюсь, чтобы мои от голода не опухли.

– Ешьте, дядько, она давно сварилась, уже и остыла, – Хихиня наколол на остриё ветки картофелину и протянул дядьку.

– А ты?

– Ия, – улыбнулся Хихиня и себе начал чистить картофелину. – Вот хорошо, что Бог создал картошку. Хоть есть нам с кого шкуру драть. А то всё с нас да с нас.

Дядько Микола горько улыбнулся, обнял мальчика, прижал к себе:

– Молодец! Не поддавайся горю. Не склоняйся перед судьбой! Не унывай! Печалью судьбу не одолеешь.

– А я и не унываю. Во мне смех живёт. Здесь, вокруг пупа. Хи-хи! – Хихиня поднял рубашку и хлопнул себя по животу.

Дядько Микола засмеялся:

– Только не потеряй смех. Подпоясывайся хорошо!

И глаза его вдруг засверкали:

– Ничего! Ничего! Придёт время, и всех этих вымогателей, всех угнетателей наших сметёт народ, как ветер мякину. Будет у Украины воля, только разбудить её надо. «I треба миром, громадою обух сталить. Та добре вигострить сокиру – та й заходиться вже будить». Не мои слова. Я так сказать не способен. Тараса Шевченко слова…

– Того, который у Пашковской жил?

– Того самого, сынок. Великого Кобзаря нашего.

– Хороший человек. Всю детвору приорскую угощал. Целый воз подарков раздал вчера перед отъездом. И мне сопилка калиновая досталась. Подождите, я вам покажу. Она у меня недалеко здесь, в тайнике, в дупле. Я мигом! – Хихиня подхватился и исчез за кустами.

«Ну! Надо сейчас! Потому что, может, больше подходящего момента не будет», – мелькнуло у меня в голове, и я почувствовал, как сразу налилось моё тело земным весом.

– Дядько! – почему-то шёпотом сказал я.

Дядько Микола обернулся, и глаза его от удивления округлились:

– Ой! А ты откуда? Кто такой?

– Об этом потом. Извините, некогда… А сейчас слушайте, что я вам скажу. Исполнились слова Тараса Шевченко: всё-таки смёл народ своих угнетателей, как ветер мякину, стала Украина свободной, и… – я говорил быстро, спешил, чтобы успеть всё сказать, пока не прибежал Хихиня.

Глаза дядька Миколы округлились ещё больше:

– Откуда ты это знаешь? И когда это случилось?..

– Потом. Через много лет…

– А кто ты такой? – спросил он, прищурившись. – Цыган? Гадальщик? Что будущее предсказываешь?

– Нет. Просто меня попросили… Я из будущего…

В это мгновение зашуршали кусты – прибежал Хихиня.

Я не хотел встречаться с ним сейчас с глазу на глаз. Хотел исчезнуть. И я исчез… У-у-ух!

В груди у меня ухнуло, перехватило дыхание, как будто я прыгнул в бездну.

…Я стоял рядом с Чаком возле домика с мемориальной глыбой, напротив кинотеатра «Кадр».

– Ну вот… Одно дело сделано, – кивнул Чак.

– А где Елисей Петрович? – оглянулся я.

– Наверное, по своим лесным делам полетел. Да он нам сегодня уже и не нужен. Сегодня мы уже никуда не отправимся. Не те у меня, Стёпа, силы, чтобы два раза в день… Прости, едем домой.

Мы сели в восемнадцатый троллейбус и поехали в сторону центра.

Я сидел у окна, смотрел на улицу и думал, вспоминал всё, что только что произошло.

Какое все-таки чудо эти мои воображаемые странствия с таинственным Чаком!

Только что я чуть не встретился с Тарасом Шевченко. Ещё б немножко, всего один день – и встретился бы…

Мог бы вместе с приорской детворой поиграть с ним в прятки, в жмурки, в салки. Шевченко очень любил играть с детьми. И живя здесь, на Куренёвке, на Приорке, тогда, в августе 1859 года, он часто играл с ними, и угощал их, и подарки дарил. Об этом во многих книгах пишется.

И мне он мог что-нибудь подарить – сопилку, свистульку или что-то ещё.

Так вот на какой сопилке играл тогда дед Хихиня!

А может, она к кому-то попала, когда деда не стало? И сохранилась до наших дней? И кто-то, может, играет на ней, не зная, что это Шевченковская сопилка. И ещё, может, какие-то подарки Тараса Григорьевича где-то сохранились. А что? Не может разве храниться глиняная свистулька больше ста лет? Вон археологи откапывают разные глиняные изделия, которые тысячу лет в земле пролежали. А за каких-то сто двадцать лет что ей, свистульке, сделается?! Вот бы найти где-то!

…В тот вечер я долго не мог уснуть.

Я лежал на своей раскладушке у окна, смотрел на усеянное звёздами небо и думал. Думал о том воображаемом Елисее Петровиче, добром симпатичном лесовике-инспекторе по Киеву и Киевской области, который помогает нам с Чаком путешествовать в далёкое прошлое. Какая странная, какая непостижимая вещь – человеческое воображение! В нём одинаково ярко живёт и то, что в жизни есть, что происходило, и то, чего нет, что не происходило, чего в действительности быть не могло.

Прошлым летом, ну когда я перечитал всего Дюма, который был в нашей сельской библиотеке… Как разыгралось тогда моё воображение! Ужас!.. Это был прямо какой-то поток фантазии, какое-то стихийное бедствие.

Сколько благородных подвигов я совершил!

Сколько коварных, подлых врагов проткнул я своей шпагой!

От скольких несчастий спас рыжую графиню Гафийку Остапчук из седьмого класса!

Загадочный и всемогущий, как граф Монте-Кристо, я совершал подвиги тайно и бескорыстно, оставаясь для графини Остапчук таинственным инкогнито.

Мне даже в голову не приходило тогда, что граф Монте-Кристо, можно сказать, из Киева…

Гафийка Остапчук стояла, освещенная солнцем, и, прикрыв ладонью глаза, смотрела на меня.

Я чувствовал себя виноватым перед ней.

Неожиданно в моё воображение ворвалась Туся Мороз.

В длинном белом королевском платье, она сидела на трапеции под куполом цирка и загадочно улыбалась мне…

«Глупый бросит топор в воду – десять умных не найдут», – ни с того ни с сего вспомнилось почему-то дедово.

И ещё: «Упал в сон, как топор в воду».

Дальше я уже ничего не помнил. Я заснул.

Уже на первом уроке я почувствовал: опять что-то в классе случилось. К тому же что-то, связанное со мной. Девочки перешёптывались, поглядывали в мою сторону и потихоньку хмыкали, прикрывая рты ладонями. Ребята тоже смотрели как-то странно. А Игорь Дмитруха сидел хмурый и исподлобья сердито поглядывал на меня, как будто я был в чём-то виноват перед ним.

Сегодня Сурена в школе нет. Сегодня у него с самого утра съёмочный день.

Надо же! Сам меня обижает на каждом шагу, ещё и надулся, как жаба на лопухе.

Я не знал, что и думать.

«А может, – вдруг мелькнуло у меня в голове, – может, они о чём-то узнали?..»

Но как они могли узнать? Как? Видели меня вместе с Чаком? Ну и что? А Елисея Петровича не могли они видеть. Не могли! Потому что он воображаемый.

Весь первый урок я ломал себе голову. А на перемене всё выяснилось.

Когда мы, впопыхах схватив свои вещи, перебегали из одного кабинета в другой, Туся Мороз не выдержала и зашептала, оглядываясь:

– Ой! Слу-у-уша-ай! Такое случилось! Такое случилось! Вчера после уроков Сурен по секрету сказал Лёне Монькину, знаешь, что? Ужас! Оказывается, Сурен по-армянски… знаешь, что? Муха! Представляешь? Муха! «По-вашему, – говорит, – муха делает «дж-ж-ж», а по-нашему – «с-с-с-с». Поэтому и произносится: с-сурен». Представляешь? А Игорь тебя при нём… всё время… Представляешь? Так неудобно! Игорь теперь тоже переживает. Ужас!

«Хи-хи!» – как-то само собой засмеялось у меня внутри. Так вот почему тогда Сурен странно посмотрел на меня и ничего не сказал!

• Предыдущая
• 29/49
• Следующая