Синяя борода - Воннегут-мл Курт - Страница 17

• Предыдущая
• 17/49
• Следующая

Я заснул в гостевой прямо на полу. Конечно, и думать не посмел мять постели или хоть к чему-нибудь прикоснуться. Мне снилось, что я снова в поезде, а он постукивает, позвякивает: тук-тук, тики-тук, тук-тук, тики-тук, динь-динь-динь. Динь-динь— динь — это, конечно, не от поезда, это сигналы на переездах, где все должны уступать нам дорогу, не то места мокрого не оставим! И поделом! Ведь они — ничто, а мы — все.

Толпы, которым приходилось нас пропускать, чтобы мы их не раздавили, состояли из фермеров с семьями, с пожитками, кое-как сваленными на старых грузовиках. Ураганы или банки отняли у них хозяйство столь же беспощадно, как во времена их дедушек и бабушек конница Соединенных Штатов согнала с этих же земель индейцев. Где они теперь, эти развеянные ветром фермеры? Кормят рыб на дне Мексиканского залива?

Эти разоренные белые индейцы на железнодорожных переездах давно мне знакомы. Много их проходило через Сан-Игнасио, спрашивая таких, как мы с отцом, или даже безучастных индейцев лума, не знаем ли мы, кому нужны работники на любую работу.

В середине ночи Фред Джонс разбудил меня от железнодорожного сна. Сказал, что мистер Грегори хочет меня видеть. Не нашел ничего странного в том, что я сплю на полу. Когда я открыл глаза, кончики его ботинок были в дюйме от моего носа.

Ботинки сыграли очень важную роль в истории славного рода Карабекянов.

Фред привел меня к той самой лестнице, с которой скатилась Мерили и которая вела в святая святых — в студию. Наверху — темнота. Подниматься туда мне предстояло в одиночестве. Воображение могло легко нарисовать наверху петлю виселицы, качающуюся над застекленным световым люком.

Я поднялся. Остановился на верхней площадке и в полутьме различил нечто невообразимое: шесть свободно стоящих каминов или печей с вытяжными трубами, и в каждом пылает уголь.

Позвольте объяснить то, что я увидел, с точки зрения архитектуры. Видите ли, Грегори купил три типичных нью-йоркских особняка, каждый в три окна, пятиэтажных, длиной пятьдесят футов, с двумя каминами на каждом этаже. Я думал, что у него один дом, тот, с дубовой дверью и Горгоной, тронутой ярью. И не был готов к перспективе, открывшейся на последнем этаже; своей протяженностью она, казалось, нарушала все законы пространства и времени. В нижних этажах, включая цокольный, Грегори соединил три дома — дверьми и арками. А на верхнем — разобрал все разделяющие стены, продольные и поперечные, полностью оставив только шесть свободно стоящих каминов.

В ту ночь освещали студию только шесть каминов да светлые полосы — зебра — на потолке. Полосы были от света уличных фонарей, который лентами падал через девять окон, выходивших на Восточную 48-ю стрит.

Где же был Дэн Грегори? В первый момент я его не заметил. Неподвижный, безмолвный и бесформенный в длинном черном халате, он ссутулился на верблюжьем седле, перед камином, спиной ко мне, в центре, футах в двадцати от входа. Прежде, чем я понял, где он, я различил предметы на каминной доске. Они одни и белели в этой пещере. Восемь человеческих черепов, октава, расположенная в порядке размеров, от детского до прадедушкиного — эдакая маримба каннибалов.

Было и своеобразное музыкальное сопровождение — монотонная фуга для горшков и тазов, расставленных справа от Грегори под одеялом из тающего снега.

«Кер-планк». Тишина. «Плинк-панк». Тишина. «Плооп». Тишина. Так напевал люк, а я всматривался в самый бесспорный шедевр Дэна Грегори — студию, единственное его творение, которое захватывало оригинальностью.

Простое перечисление предметов, составлявших этот шедевр, — оружия, инструментов, идолов, икон, шляп, шлемов, моделей кораблей и самолетов, чучел животных, включая крокодила и стоящего на задних лапах белого медведя, — ошеломляло. Но вдобавок представьте себе пятьдесят два зеркала, от самого старинного до современных, самой разной формы, причем многие висели в неожиданных местах, под немыслимыми углами, бесконечно умножая фигуру потрясенного наблюдателя. Здесь, на площадке лестницы, где Дэн Грегори оставался невидимым, себя я видел повсюду!

Знаю точно, зеркал было пятьдесят два, на следующий день я их пересчитал. В мои обязанности входило еженедельно протирать некоторые из них. С других не разрешалось смахивать пыль под страхом смерти, сказал мой хозяин. Никто не мог изобразить, как выглядит предмет в пыльном зеркале, лучше Дэна Грегори.

Он заговорил и слегка развернул плечи, тут только я его и увидел.

— Меня тоже нигде никогда особенно не ждали, — произнес он с тем идеальным британским выговором, которым пользовался всегда, по-другому он говорил только ради забавы.

— Знаешь, мне вот что очень пошло на пользу, — добавил он, — мой учитель без конца шпынял меня, и вот смотри, кем я стал.

По словам Грегори, отец, объездчик лошадей, чуть не убил его еще младенцем — терпеть не мог его плача.

— Когда я плакал, он был способен на все, лишь бы я заткнулся. Сам-то он был еще мальчишка, в таком возрасте трудно помнить, что ты отец. Сколько тебе лет?

— Семнадцать, — выдавил я свое первое слово.

— Отец был только на год старше тебя, когда я родился, — говорил Грегори. — Если начнешь совокупляться сейчас, то к восемнадцати годам у тебя тоже будет вопящий младенец, здесь, вдали от дома, в огромном городе. Конечно, думаешь покорить Нью— Йорк своим умением рисовать? Ладно, мой отец тоже думал покорить Москву своим умением объезжать лошадей, но обнаружил, что все по части лошадей поляки к рукам прибрали, а ему выше помощника конюха не прыгнуть. Матушку он похитил из семьи, когда ей было шестнадцать лет, ничего, кроме семьи она не знала, а он задурил ей голову болтовней о том, как быстро они в Москве разбогатеют и станут знаменитыми.

Он поднялся и посмотрел на меня. Я так и стоял, не шелохнувшись, на верхушке лестницы. Новые резиновые набойки, которые я поставил на старые разбитые башмаки, свисали за край ступени, настолько не хотелось мне входить в это ошеломляюще странное, в десятках зеркал отраженное помещение.

В темноте, в черном халате Грегори был только голова и руки. Голова изрекла:

— Я родился в конюшне, как Иисус Христос, и кричал вот так, послушай. — И из его глотки вырвался душераздирающий вопль, подражание крику нежеланного младенца, удел которого кричать и кричать.

Волосы у меня встали дыбом.

Когда Дэну Грегори, или Грегоряну — под этим именем жил он Старом Свете, — было пять лет, жена художника Бескудникова, который гравировал клише для императорских облигаций и бумажных денег, отобрала его у родителей. Не то чтоб она его любила — просто пожалела беспризорного чесоточного зверька, ведь с ним так жестоко обращались. И сделала то же, что делала с бездомными кошками и собаками, которых иной раз притаскивала в дом,

— отдала мальчишку на попечение слуг: пусть отмоют и воспитывают.

— Слуги ее относились ко мне так же, как мои к тебе, — сказал Грегори.

— Просто лишняя работа, все равно что выгребать золу из печей, мыть ламповые стекла, выбивать ковры.

По его словам, он наблюдал, как удается выжить кошкам и собакам, и поступал так же.

— Животные почти все время проводили в мастерской Бескудникова, позади дома, — рассказывал он. — Ученики и работники ласкали их и подкармливали, ну и я туда потянулся. Но я мог делать такое, чего животные не могли. Усвоил все языки, на которых говорили в мастерской. Сам Бескудников учился в Англии и во Франции и любил давать указания помощникам то на одном, то на другом языке, не задумываясь, понимают они или нет. Вскоре я уже стал нужен, потому что мог перевести слова хозяина. Польский, русский я знал и без того — выучился у слуг.

• Предыдущая
• 17/49
• Следующая