Аромат твоего дыхания - П. Мелисса - Страница 6

Голая, я сижу за компьютером, он на кухне моет посуду и насвистывает. Мне нравится шум, когда я работаю, мне нравится гул. Потом он ставит компакт-диск, и я, пока пишу, вдруг замечаю, что пританцовываю, и от этого мой стул на колесиках ходит волнами. Занавесок еще нет, и окна высокие, типичные для дворца XVIII века. Все могут увидеть нас, но мы даже хотим, чтобы нас видели, когда занимаемся любовью. Может, это обычное дело для тех, кто влюблен, — показывать всем, как они друг друга любят. Я начинаю кружиться к коридоре, иду в гостиную и ласкаю дерево бонсай кончиками пальцев. Он стоит сзади меня, я обвиваю его грудь, а потом начинаю тереться о нее своим лобком. Я решительным движением поворачиваю его, смотрю, не понимая, понравилось ли ему мое движение. Поворачиваюсь, трусь о него попой; он нежно ласкает мою спину, я сажусь на мокрую и холодную раковину, от этого моя кожа вибрирует, и каждая частичка моего тела тянется к нему.

Он на мне, вытягивается и шепчет слова, которые мне нравятся, моя ушная мочка нагревается от его дыхания.

Вдруг я слышу приступ кашля и открываю глаза: вижу женщину, которая наклонилась над столом и судорожно кашляет, она смотрит на меня и злобно улыбается. Она блондинка, худая и морщинистая, на ней платье в цветочек. Я снова гляжу на нее, потом на него, закрываю глаза, вновь открываю — женщины нет, она исчезла. Но я еще слышу, как она кашляет.

Я привлекаю его к себе и осыпаю поцелуями.

Его кровавый язык и алые щеки на моей шее.

Фильм — чудесный, потрясающий, великолепный. Прикосновение гения украсило эту картину.

Он сделан новым режиссером, который выиграл конкурс в Берлине, тебе не кажется? Или в Каннах? Или в Венеции?

Ну… я…

А что ты скажешь об Эдгаре Аллане По, о Селине, о поэтах-декадентах начала века? Тебе не кажется, что слово совершенно наполнено мыслью?

Да, конечно, но…

А выставку Тинторетто?[9] А ты ходила смотреть последний фильм Тарантино, а ты видела первый фильм Бунюэля?

Нет…

Ваши мозги разлагаются. Вы умеете знать, а я нет.

Я — homo sapiens, который еще не эволюционировал. Я пока на первой стадии и не собираюсь ее покидать.

Они все — неподвижные статуи из пепла. Плотно слепившегося пепла, который невозможно разрушить. Я бы так хотела походить по их осколкам.

Однажды кто-то мне сказал, что мы окружены мертвыми людьми. Мертвецы ходят по улицам, едят, пьют, занимаются любовью, читают книги, смотрят фильмы и знакомятся с важными людьми. Но мертвецы, в отличие от живых, не могут испытать трепет, не могут ощутить эмоций. Они используют только интеллект, ум и хотят создать собственную культуру.

Я боюсь мертвецов.

Я боюсь мысли, что когда-нибудь могу умереть и я.

Над пляжем в Роккалюмере висела огромная вывеска «Купаться запрещено», хотя это был самый людный пляж в западной Сицилии. Там не было ни песка, ни скал. Только камушки. Камушки, забивавшиеся между пальцами ног, а на коже от них оставались следы.

«Стой, надень резиновые туфли, так тебе не будет больно».

Я всегда ненавидела эти отвратительные резиновые туфельки. Я чувствовала себя в них ужасно — одной из немецких туристок, старухой с белыми волосами или вечной балериной с резиновыми пробками на ногах.

Пусть лучше мне будет больно, и я решила — когда я долго иду, мне нравится это ощущение на коже, сладкое мучение, которое я причиняю своим детским ногам.

Я не любила ходить на пляж утром, идеальное время — день, сразу после еды.

«Не вздумай купаться, ты только что поела», — хором говорили ты, бабушка и тети.

Мужчины храпели, вернувшись с ночной рыбалки.

«Нет, обещаю, я не буду купаться, просто полежу на солнышке», — серьезно отвечала я.

«Ты получишь солнечный удар!»

«Я буду ходить мочить голову время от времени», — мудро возражала я.

Я уходила вместе с Франческо и Анджелой, которые сначала посылали меня на разведку, чтобы я убедила вас, что нам можно идти.

Мы пересекали улицы, держась за руки, и, приходя на берег, бросали матрас на воду и ложились на него. Мы играли на спор, у кого первого намокнет живот. Вода была холоднющая, и вся пища, которую мы съели на завтрак, могла тут же заморозиться в желудке. Вскоре мы привыкли даже к медузам. Здесь они маленькие, но смертельно опасные. Мы брали с собой оливковое и сливочное масло, крем «Нивея». Смешивали это все и намазывали на место укуса, после чего кожа, в масле и на солнце, поджаривалась, как яйца с беконом. Потом сверху клали горячий камень и от боли сжимали зубы и били ногами по земле.

Франческо, который был маленьким, умудрялся казнить медуз своим кинжалом. В битве погибали дюжины медуз, они лежали на солнце разодранные, и из них испарялась жидкость.

Пока он жестоко расправлялся с медузами на пляже, мы с Анджелой бегали под душ, удостоверившись, что нас никто не видит. Мы стояли под водой и пели: «Бранкамента! Тра-та-та!», извиваясь, как две змеи.

К пяти приходили вы. Издалека, бледные от духоты, вы казались персонажами фильмов Серджио Леоне. Жара, тишина вокруг, вы вооружены: масло для загара, матрасы, серсо, маски, парео, радиолы, контейнеры Таппервер, в которых лежали печенья, фрукты, бутерброды с маслом, помидорами и солью. Мои любимые, от которых у меня горели потрескавшиеся губы.

Мы смотрели на вас издалека и чувствовали себя как животные, которые наблюдают за другим животным, чтобы разглядеть его слабые места. Инстинктивно. Через несколько минут вы бежали к нам с криками: «Паразиты, вы все-таки купались?!»

«Восемь лет впустую! Тебе восемь лет, и все они прошли зря!»

«Я выну из тебя душу, зараза!»

«Мама, как ты можешь вынуть из меня душу?»

Мне представлялась замечательная картина: ты проделываешь дырку у меня в желудке и вытаскиваешь мою душу руками, как струну.

Мы чувствовали все увеличивающуюся радость: от игры в воде и оттого, что нарушили ваши идиотские правила. Потому что, если вы не хотели, чтобы мы купались после еды, на кой хрен вы тащили еду на пляж?

В шесть, когда солнце начинало отступать, а море становилось серым, вот тогда приходила самая главная.

Главная была не выше, чем мы, дети, у нее были короткие светлые волосы, огромные зеленые глаза, кожа гладкая, как шелк, обвисшие груди, из-за шести детей, рожденных ею за шесть лет, напряженный жесткий живот. А бедра… самые красивые бедра, какие я видела. Тонкие, гибкие, накачанные, ни капельки целлюлита, но мягкие.

Главная спускалась еще более вооруженной, чем вы: она тащила с собой кувшины с водой, полные подносы еды, коробки мороженого и огромные связки бананов. Главная пугала нас, и мы, дети, были вынуждены есть бананы у нее на глазах.

«Съешь при бабушке, это тебе полезно».

Наши желудки были до отказа набиты пищей, мы могли прожить без еды несколько месяцев. Но это был ее способ показать нам свою любовь.

На восьмом банане, если кто-то из нас говорил: «Хватит, бабушка, я объелся», она кидала на него свирепый взгляд, от которого мы писались, — хорошо, что на нас были уже мокрые купальники. Потом спускались папа и дяди, и у них тоже было свое вооружение: фотоаппараты и камеры. Они говорили, что хотят сфотографировать нас, детей, но на самом деле объектив всегда был направлен на задницы женщин на пляже. Этим они вас бесили, но вы продолжали загорать, бурча: «И чего хорошего вы нашли в этой заднице? Дряблая, обвислая…»

Каждые выходные приезжал оркестр и располагался в центральном дворике, куда выходили дома всех деревенских жителей. Я наблюдала за ним, сидя на цементной ступеньке крыльца и болтая ногами. Во дворе был синьор Сибилла, который, когда его жена уходила из дома, флиртовал со своей соседкой — вульгарной толстой бабой, от которой шел сильный запах плесени. Была Мегера, которая спускалась всегда разодетая в блестящее и обтягивающее, глаза подведены «ядерными» зелеными тенями, чернющие волосы до плеч. Она садилась рядом с клавишником оркестра и пыталась следить за его игрой по нотам, чтобы повторить это на своем пианино на следующий день. Она была нашим оркестром всю неделю.