Аромат твоего дыхания - П. Мелисса - Страница 10

И когда смутные образы роятся в моей голове, увлекая меня в темные неизведанные дали, он открывает дверь.

Одна — высокая и худая, с обожженным лицом, закутанная в коричневую шаль. Показывает изрезанные запястья.

Другая — маленькая блондинка с голубыми глазами в фиолетовой шляпе и сиреневой шали. Она похожа на циркачку. У нее ампутированы ноги.

Мать и дочь держатся за руку, у дочери — белая собачка, которую она тащит за ошейник. Девочку зовут Обелинда, у нее коричневая рубашка в цветочек, застегнутая до самого верха, мама почти такая же, у них только разный цвет глаз. Они убили себя газом.

Турецкая пара улыбается, они только что с собственной свадьбы. Они прекрасны, счастливы, она одета в красное. Я видела, как машина размазала их по стене.

Когда моя душа соединяется с телом, я прежде всего думаю: какой смертью я умерла, по мнению этих людей?

Болит голова.

Когда мы смотрим комедию, над которой не смеемся, Томас рассказывает свой сон.

Ему снилось, что мы сидим за сервированным столом, скатерть белая-белая, стол накрыт безупречно. Я наливаю красное вино в бокал, рассеянно роняю его на скатерть — на ней расплывается пурпурное пятно. Тогда я начинаю плакать, говорю, мне жаль, мне жаль, а он обнимает меня и утешает, что ничего не произошло, что с ним тоже могло такое случиться. Тогда он тоже проливает вино. Но я продолжаю плакать. Его пятно покрывает мое, он говорит: «Видишь? Теперь никто не заметит то, что ты сделала».

Он заканчивает рассказ и молча смотрит на меня.

Я знаю: он боится. Я знаю: он знает, что я боюсь. Мы оба знаем: этот проклятый страх нас убьет.

Я слишком слабая, чтобы победить этот страх, тем более что в глубине души мне нравится это ощущение. Но желание любить его пересиливает страх.

Сегодня он опять ушел не попрощавшись. Вчера вернулся домой без сюрпризов: ни мороженого (раньше он почти каждый вечер приносил мне мороженое и много-много вишни), ни фильма из видеотеки, ни поцелуя.

Вчера утром, пока он чистил зубы, я ворвалась в туалет не постучав и увидела, как он стоит на коленях на полу и изучает унитаз.

— Что ты делаешь? — спросила я.

Он, смущенный, ответил:

— Ничего.

Я сразу поняла, что он там ищет.

— Я его выбросила, — сказала я, — нечего там искать.

— Я знаю, я не такой сумасшедший, как ты, — жестоко ответил он, убивая меня своим взглядом.

Как и в первые месяцы нашего романа, мы не занимаемся любовью. Но это вдох перед тем, как нырнуть, — чудесная эротическая игра. Сегодня это невыносимо больно, но я знаю, что боль станет еще невыносимее, если мы все-таки это сделаем. Я не хочу больше любить его.

Его тело — словно музыкальный инструмент. Оно похоже на прекрасное пианино, украшенное черными и белыми клавишами. Мои пальцы двигаются по ним легко и уверенно, хотя опыта игры у меня почти нет. Я импровизирую, но его прерывистое дыхание и блеск глаз дают мне понять, что ему нравится мелодия.

Его тело — восхитительная смесь ангельской чистоты и опустошающей дьявольской силы.

— Ты меня больше не любишь.

— Это вопрос?

— Нет, — ответила я.

— Это ты меня больше не любишь, — сказал он.

— Что нас разлучает? — спросила я.

— Мы, — ответил он.

— Если хочешь уйти — уходи, — сказала я.

Теперь я знаю, кто такая Виола.

В течение этих недель у нее было много лиц, и она занималась любовью с ним много раз, я видела их в кафе во время обеденного перерыва — они трогательно держались за руки. Она все время смеялась, ее тело преображалось, как мягкая глина, каждый раз становясь новым. Он любил ее всегда, какими бы ни были ее лицо и голос.

Я познакомилась с Виолой вчера в зоомагазине, где она работает. Она молодая, некрасивая, думаю, что и остальные не особенно красивые, но она — это именно его тип. Первое, что мне пришло в голову, — избить ее не смущаясь — отстраненно и осознанно. Под ее обтягивающей футболкой — две гигантские груди.

Мужчина в магазине позвал ее по имени — Виола.

Я стиснула зубы.

Она посмотрела на меня приветливо и сказала:

— Ты что-то ищешь? Я могу тебе помочь?

Если ты действительно хочешь мне помочь, помоги мне удалить эти жуткие образы, которые поселились в моем воображении. Я прошу тебя, надень трусы, слезь с дивана, собери волосы, заплети их в косу, сделай макияж и застегни молнию на сапогах. Закутайся в шарф и надень пальто. Когда будешь выходить, не прощайся с ним, просто прошепчи: «Мы виделись в последний раз. Ты был замечательным» — и посмотри на него — сильного, голого, не понимающего, почему ты уходишь.

И когда ты выйдешь из этой проклятой двери, не плачь, милая. Не плачь, ты делаешь мне слишком больно. Твои зеленые глазищи могут больше не увидеть солнца, я могу ослепить тебя светом своего пламени.

Виола смотрит на меня, пока я мысленно просматриваю фрагменты этого жуткого фильма.

— Ты Мелисса, правда? — спрашивает она.

Я киваю и неуклюже отвечаю:

— Да, а что?

— Я тебя видела несколько раз по телевизору. Ты мне симпатична. — Та же улыбка. Какого хрена? — Я читала и твою книгу, — продолжает она. — Мне очень понравилось, правда, может быть, я бы написала по-другому…

Жопа, дерьмо. Покажи мне, что бы ты сделала. Сейчас. Возьми бумагу и ручку и напиши книгу, если можешь. Но ты умеешь только скакать на члене мужчины, который принадлежит мне и никогда не отдастся тебе так, как он отдался мне.

— Мне ничего не нужно, спасибо. Извини, я должна идти, — говорю я, направляясь к выходу.

Она молча смотрит, как я ухожу, и я отчетливо вижу, как ее глаза превращаются в зеленую бездну, в которой я скоро, очень скоро пропаду.

Прошло всего несколько недель после этой ночи в Козенце, мы ехали в поезде, который вез нас туда, где мы должны остаться вдвоем и отпраздновать Новый год.

— У тебя есть идея, куда мы можем поехать? — спросила я его.

— В спокойное место, — ответил он, — подальше от всех.

Так мы сняли красную лачугу, окруженную деревьями, затерянную в тенистых холмах. Она была красная, как вишня, красная и маленькая.

Там внутри, говорили мы, встречаются наши ночные сны, где бы мы ни находились.

«Когда мы будем далеко друг от друга, наши сны придут сюда и встретятся, мы увидим, как они сплетаются в воздухе и танцуют, обнявшись, под звуки симфонии, которая еще не написана», — говорил мне Томас.

Внутри дома стены были желтыми, а полы кирпичными, и, если ходить босиком, можно почувствовать, как едва заметное, слабое тепло распространяется по всему телу.

Выйти, единожды войдя, было почти невозможно. Мне казалось, над постелью витал горький дурман, который не давал нам подняться. Три дня пролетели как часы, минуты, секунды; мы перенеслись в другую галактику, в другие миры. В этом красном мире, спрятанном на огромной зеленой груди, билась любовь — гигантская, потерянная, удивительная любовь, которую мы пили медленно и долго, большими глотками, любовь, которая позволяла нам наслаждаться друг другом, не погружаясь в глубокую, слепую темноту страсти.

Его тело было нежным, я лежала на нем и не чувствовала опасности.

«Если нам придется когда-нибудь расстаться, — сказала я, — кому я буду рассказывать смешные истории? Когда со мной случается что-то смешное, мне не терпится рассказать об этом тебе».

И кому я рассказываю смешные истории теперь? Со мной случается что-то по-настоящему смешное?

Не знаю, не думаю.

Может быть, в том, кого я спустила в канализацию, не было ничего человеческого, но это был плод удивительного чувства, название которого я забыла.